В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Михаил Каминский

Летать только на исправной матчасти — мой священный долг. Но проводить корабли — долг не менее важный. Случись что, я окажусь виновным дважды. Да и с жизнью расставаться — это не в карты проиграть!

У самолета собирается консилиум: старший механик Драневич, Островенко, Мохов, Морозов, мотористы. Слушаем мотор на разных оборотах. Мнения авторитетов разделились. Драневич предлагает разобрать клапанный механизм и снять карбюраторы, чтобы найти причину и устранить тряску. Митя считает, что лететь можно. Мохов и Морозов положились на меня. После некоторых колебаний я решил поступать по завету Конкина: «Когда кораблям в море туго, сам погибай, а моряков выручай!»

В первый час полета вместе с трясущимся мотором тряслась и моя авиационная душа. Казалось, что мотор откажет в ближайшую минуту. Однако он продолжал исправно крутить винт, и постепенно страх стал исчезать. Мохов, работавший за радиста, сообщил, что имеет связь с береговыми станциями, за нами следят. От этого возникло ощущение азартной легкости; ведь я делаю нужное дело на глазах у людей! Если даже мотор откажет, все будут знать, что мы погибли не по , глупости, а выполняя свой долг.

В первый раз я летел с новыми товарищами и ис–пытывал удовлетворение от их отношения к полету. Оба сосредоточенно выполняли свои обязанности, как будто не было ни тряски, ни болтанки, ни близкого и гибельного соседства льдов под нами.

Кромку сплоченного льда на границе открытого моря мы обнаружили в ста километрах от берега. Широкая полынья проходила южнее острова Врангеля, и от его западной оконечности сворачивала к югу. От мыса Биллингса полынья шла вдоль берега до самой Чаунской губы. Конечно, это выяснилось не сразу, а после четырех часов хождения галсами, курсы которых мне выдавал штурман Морозов.

Никто не учил меня ледовой разведке, но собственный здравый смысл подсказывал, что корабли пройдут, и я радовался тому, что видели мои глаза. Когда картина состояния льдов по пути каравана прояснилась, я, зажав в коленях ручку управления рулями, как умел, нацарапал донесение Шмидту. Вскоре Мохов сообщил, что донесение принято, и на горизонте показался дым.

На траверзе Чаунской губы среди льдов кильватерной колонной шли пять кораблей. Во главе, не жалея дыма, двигался ледокол «Красин», за ним, как я догадался, — «Литке» и два узкотелых боевых корабля, Колонну замыкал какой–то грузовоз.

Так вот почему появился начальник Главсевморпути у берегов Чукотки! Он лично возглавил первую, потому особо ответственную, проводку военных кораблей.

Я снизился, приветствуя отважный караван глубоким виражом. Белые султаны пара показали, что гудками ответно приветствуют и нас…

Чувство гордости охватило меня.

Это была гордость за причастность к осуществлению великой мечты человечества о Северном морском пути. Он уже работает, по нему идут боевые корабли, необходимые Дальнему Востоку моей Отчизны! Сотни, а может, и тысячи гражданских моряков, вся система береговой службы; радисты, метеорологи, гидрологи— несли бессонную вахту, чтобы эти корабли прошли. Где–то на западе другие летчики разведывали дорогу для них, и всю эту гигантскую работу замыкает мой полет здесь, на Чукотке. Я стал как бы глазами капитанов и видел конец их трудного пути среди льдов. Если бы я не смог выполнить эту разведку, капитаны все равно вели бы свои корабли вперед. Но шли бы вслепую и волнуясь. Вероятно, они не решились бы повернуть на север, к Врангелю, где только и возможно выйти на чистую воду. А сейчас они знают это и пойдут спокойно. Впервые так явственно я ощутил свою полезность важному государственному делу…

Осмотрелся, чтобы запечатлеть исторический для меня момент. Облачное, серое небо, аспидно–черная вода, белые льды. На южном горизонте в коричневой дымке едва виднеются берега. Пустыня! И через нее идет караван. Над ним кружится самолет. Еще никогда самолеты не летали над льдами коварного Чукотского моря столь поздней порой.

Год назад мне и не мечталось стать помощником самого Шмидта. А он и понятия не имел о моем существовании. Полсуток не прошло, как он думал обо мне, вероятно, с презрением, а сейчас видит над собой, за пятьсот километров от места вылета. Задержись я всего на один день, и что бы сталось с авторитетом нашего отряда?

Через семь часов полета, измученный бессонной ночью и долгим нервным напряжением, но довольный, я посадил свой самолет на рыхлую гальку у полярной станции мыса Биллингса. Дотянуть до базы не хватало ни светлого времени, ни горючего. С нежностью я оглядел столь же усталых товарищей. Поздравил и поблагодарил их, предложил отдыхать, не теряя ни минуты. Завтра нам предстоял такой же трудный день.

Утром Борис Карышев, начальник станции, и Андрей Владимиров, ее радист, вручили мне следующую депешу:

«С БОРТА «ЛИТКЕ» КАМИНСКОМУ МЕСТОНАХОЖДЕНИЮ ВПЕРВЫЕ НА ЧУКОТКЕ ВЫПОЛНЕНА РАЗВЕДКА ТАКОГО МАСШТАБА И ЗНАЧЕНИЯ ТЧК КАРАВАН ВЫШЕЛ ЧИСТУЮ ВОДУ ВАШИ УСЛУГИ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНЫ ТЧК БЛАГОДАРЮ ПРЕКРАСНО ВЫПОЛНЕННОЕ ЗАДАНИЕ ЗПТ ЖЕЛАЮ СЧАСТЛИВОЙ ЗИМОВКИ ТЧК ШМИДТ»

Прочитав депешу Шмидта, вначале я расстроился. Вроде бы чего–то недоделал. Но сразу же все затмила неожиданная мысль, и я подумал: что произошло? Ведь всего две недели назад в Анадыре я горевал, что уехал Конкин, мне стало страшно от слов: «Остались одни!» За это время я решился и выполнил сложныи перелет на гидросамолете через горы. Потом удалось еще более трудное — найти контакт и увлечь за собои новых зимовщиков. А вот теперь и совсем неожиданное. Всего сутки назад я трепетал перед тем, к чему и вовсе не был готов, а оно оказалось мне по силам! Что изменилось? Почему все казавшееся почти неодолимым, вроде бы решилось само собой? И вспомнились мне слова первого учителя — Гроховского: «Это очень нужно нашей Родине! Помните об этом, и вам не будет страшно в минуту опасности!» Значит, не во мне суть, но в том деле, которое поднимает человека над страхом, заставляет его принимать и осуществлять нужные решения.

Так началась вторая зимовка.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПЛАЧУ ДОЛГИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

НАЧАЛО ВТОРОЙ ЗИМОВКИ

АБРАКАДАБРА

Мне и прежде не раз приходилось получать искаженные радиограммы, но этот ребус поставил в тупик:

«АБАЗУ КАМИНСКОМУ

ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО ПРХНИЛ СЕРЕЖУ АНАДЫРЬ ПРОИСШЕСТВИЕ УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНОЕ ВЕСЕЛИЛИСЬ ДРПАРТУ НЕТЕРПИМО ЖАРИМ ВСТРЕЧУ ФАНЯ».

Со дня на день я ждал сообщения из Анадыря о приезде Тани с трехлетним Сережкой. Догадался, что «Фаня» — это искаженное «Таня», «Прхнил» может обозначать только одно — «похоронила». От этой мысли во рту стало сухо, а под левой лопаткой кольнуло так, что не сразу мог вздохнуть полной грудью. «Нетерпимо жарим встречу…» Черт знает что!