В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Михаил Каминский

Много внимания было уделено нами походному и лагерному снаряжению. Примусы, посуду, спальные мешки, кирку, лопату, топор, снежную пилу, якоря и тросы для крепления самолета — все, вплоть до примусных иголок, каждый экипаж подбирал и комплектовал для себя сам. Мы твердо придерживались принципа;

все уложенное в самолет должно легко извлекаться даже при аварии и всегда быть готово к немедленному употреблению. Примусы отрегулированы под бензин и заправлены. Две иголки подвязаны к ножке… Как будто бы мелочи, но каждая из них существенна, когда идет борьба за жизнь. Да, действительно инструкции не могли предусмотреть всего того, чему научил собственный опыт.

Взвесив все таборное хозяйство, мы ужаснулись: больше 200 килограммов. Куда разместить? На наше счастье, на базе обнаружились подвесные (под крыло) кассеты Гроховского; в них Каманин и Молоков перевозили челюскинцев из ледового лагеря. Что не вошло в кассеты, разместили под мотором, между баками, и только самое легкое, вроде оленьих шкур, нашло место в хвосте.

Автономия! Так мы назвали все, что должно было обеспечить нам жизнь при вынужденной посадке, а затем и самостоятельный взлет. Мы гордились своей предусмотрительностью, она делала нас смелыми.

Оставалась одна проблема: трудный запуск мотора. Его решил Саня Мохов. Оказалось, инженер группы Волобуева Прокоп Антонович Аникин привез с собой редкостные в те годы специальные движки–компрессоры для запуска моторов сжатым воздухом. Механики Румянцев и Банин не смогли одолеть их капризов и предпочитали обходиться методом каманинцев, которые натягивали надетые на лопасть пропеллера амортизаторы и тем самым давали ему раскрутку на несколько оборотов. Но такой метод требовал, как минимум, шести человек. У Мохова эти движки заработали…

Я уже задремал, как вдруг раздался гулкий выстрел. Лед под палаткой заколебался. Саша приподнялся в мешке; «Что такое?» Наспех натянув унты и набросив куртку, я выскочил наружу. Кромешная тьма, мертвая тишина и кусачий холод. Ежусь под натиском мороза, присматриваюсь и прислушиваюсь. Вот еще выстрел. Понятно: трескается лед на озере. Подошел к своему самолету! Ого! Синий столбик спирта в термометре перевалил за минус тридцать пять.

У палаток трое моих товарищей ожидали разъяснений.

— Ложитесь спокойно, это мороз работает!

Засыпая, я стал думать о Тане. Я знал ее еще пятилетней девочкой, так как наши семьи были дружны. Потом на долгие годы судьба разлучила нас. Когда я ее встретил вновь, Таня была уже девушкой. Толстенная коса ниже пояса, голубые глаза, соболиные брови, яркие губы, чуть вздернутый носик на типично русском лице, осиная талия… Было от чего потерять голову. Но завоевать ее оказалось делом нелегким: конкуренты–обожатели ходили за Таней толпами. Однако пришел день, когда Таня стала моей женой. С ранних лет она работала и училась. Это выработало в ней независимость и самостоятельность. Мой труд она уважала по–настоящему, не охая и ье причитая, когда я отправлялся в полет. Моему стремлению в Арктику сопротивлялась, однако вскоре смирилась. Три года назад, когда я еще служил испытателем в КБ Грохов–ского, Таня родила мне Сережку. Сережка — малыП отменный, буквально с пеленок тянется к технике, теша мое отцовское сердце. Однажды, когда его, двухлетнего, переводили через улицу, он увидел оторвавшуюся от трамвая тормозную буксу. Уцепился в нее ручонками и потребовал; «Мама, неси домой!» Перед самым моим отъездом ему досталось от Тани за то, что отверткой вывернул все винты из швейной машины. Сейчас ему три с половиной. Какой он стал, мой Сережка?

Таню я оставил на последнем курсе нефтяного института. Она едет сюда уже с дипломом инженера. Не затоскует ли? Нет, что ни говори, в самом важном для мужчины — в выборе профессии и жены — я не промахнулся. Кому везет, так везет во всем!

И я заснул с приятными мыслями о завтрашней встрече с любимой.

О ТОВАРИЩАХ

Морозное утро встретило нас ясно;, погодой. Солнце уже взошло — все небо над головой светилось голубизной. Мы уже отвыкли от такого зрелища, и оно радовало глаз. Первыми поднялись механики, под моторами журчали примусы подогрева.

Подошел Сургучев. Пожелав доброго утра, поинтересовался, можно ли убирать палатку и укладываться.

— Подождем, Владимир Михайлович! Налаживать табор дольше, чем разбирать. А вдруг погоды нет и лететь некуда? А как вам спалось? Не пришлось дрожжами торговать? — пошутил я.

— Как ни странно, спал как младенец. Утром Митя развел примус, и я встал в тепле, как буржуй. Просто удивительно, что на вынужденной можно жить, не бедствуя!

— Ходит, Володя, среди летчиков поговорка; «Лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником!» Сомнительная поговорка, но оказавшиеся в нашем положении могут найти в ней некоторый смысл. Когда прижмет непогода, лезть на рожон, пробиваться во что бы то ни стало — это уже не смелость, а отчаяние. А вы убедились, что разумный выход есть.

— Не выход, а целые ворота, — Сургучев рассмеялся. — Но смотрите, что–то Саша там машет…

— В Оловянной туман, а в Анадыре ясно, нас ждут! — доложил, улыбаясь, Мохов, когда мы подошли к нему.

— Ну вот, теперь можно и укладываться! Мы принялись разбирать палатки. Работая, я думал о новых моих товарищах.

Володя Сургучев оказался уживчивым и компанейским парнем. Пока что я не заметил в нем инициативности, свойственной Катюхову, однако его способность подчиняться разумным решениям и выполнять порученное не за страх, а за совесть располагала к доверию. Как летчика я наблюдал его впервые.

Умение взлетать, садиться, держаться в строю — само собой разумелось и теперь уже не представлялось мне главным в летчике. А вот как он переносит осложнения обстановки в полете? Боится, нервничает, теряется или сохраняет выдержку? Как принимает решения — своевременно, до наступления опасности, или начинает метаться, когда уже нет выхода? Этот наш полет не мог дать исчерпывающего ответа на подобные вопросы, но кое–что прояснил, Митя успел шепнуть, что не заметил в своем летчике «нервоза». Он не возмущался, спокойно следовал за ведущим. Это признак уравновешенности. После посадки Сургучев безо всякого гонора подчинился опыту Мити. При креплении машины и разбивке лагеря он не командовал, а спрашивал, что и как делать. Это признак готовности учиться тому, чего не знаешь, — качество весьма важное для полярника. Все ранее подмеченное и свежие наблюдения дополняли общее впечатление о Сургучеве как о добром и сильном человеке. Мой Митя был гренадером, а Володя еще массивнее. Все в нем было крупным и вызывало симпатию с первого взгляда: медведь, да и только!