Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

Я молча кивнула.

– Как жизнь?

– Замечательно.

Мильтон выгнул бровь и сунул ручищи в карманы.

Выдержал еще одну паузу. Династия Мин поднялась к вершинам власти и вновь ушла в небытие, пока он не соизволил произнести следующую реплику:

– Я хотел с тобой поговорить.

Я молчала. Пусть говорит великий ниндзя. Пускай теперь он напрягается, подыскивая слова.

– В общем… – Он вздохнул. – Не представляю я, как это она могла себя убить.

– Неплохо, неплохо, Молчун. А теперь давай завяжи эту светлую мысль узелком и попробуй на ней повеситься. Выдержит или нет?

Вид у Мильтона стал ошарашенный. Может быть, даже огорошенный. Папа говорил, в наши дни, когда «извращенный секс воспринимается как обыденное явление, а эксгибициониста в общественном парке увидишь чаще, чем поле пшеницы в Канзасе», огорошить человека практически невозможно. Однако мне это, кажется, удалось. Конечно, Мильтон не привык слышать от меня интонации крутого ковбоя. Он еще не знал новую Синь – Синь-завоевательницу, Синь Вороненую Сталь, Хищницу Дикого Запада, Техасскую Лихачку, Леди из Луизианы, которая стреляет с бедра, гордо красуется в седле и странствует одинокими тропами. (Также он, очевидно, не читал «Отважного» [Рейнольдс, 1974]; я дословно повторила то, что Красавчик Пестрый сказал Торопыге Смиту.)

– Может, свалим отсюда? – предложил Мильтон.

Я кивнула.

Наверное, у каждого есть свой «Сезам, откройся» – свой «крибле-крабле-бумс», непредсказуемое слово или знак, выбивающий из колеи. Человек начинает себя вести совершенно непривычным образом на какое-то время или даже навсегда. Словно приоткрыли дверку – и забитый ботан превращается в роскошного парня. Для Мильтона волшебным ключом оказалась цветистая фраза в занудной речи мистера Джонсона. Папа о ней сказал бы: «волнующая, как бетонная стена». И еще: «Общая беда наших современных политиков и всех официально выступающих на публике – когда они раскрывают рот, вылетают не слова, а солнечные летние деньки с теплым ветерком и щебечущие птички-синички, которых так и хочется пристрелить из дробовика».

– Когда он сравнил Ханну с цветком… С розой, что ли… Я вроде как растрогался. – Мильтон чуть-чуть повернул руль громадной лапищей, выводя «ниссан» со школьной автостоянки. – Не мог я после этого злиться, тем более на тебя, Оливки. Я и Джейд с Чарльзом сказал, что ты не виновата, но они сейчас ничего нормально соображать не могут.

Улыбка, будто ладья викингов на аттракционе, выплыла на его лицо, качнулась вбок, на мгновение застыла почти вертикально и снова ушла в ангар.

Неуправляемая штука – любовь, а точнее, безрассудное влечение («Когда говоришь о чувствах, выбирай слова так же тщательно, как для докторской диссертации», – говорил папа). Я думала, после всего случившегося у меня к Мильтону ничего не осталось и остаться не могло, но вот он улыбнулся, и все прежние сопливые эмоции тут как тут, столпились и ждут на автобусной остановке тесной кучкой.

– Ханна мне велела, когда вернемся из похода, отвезти тебя к ней домой. Давай съездим, если ты не против.

– Что? – не поняла я.

Мой вопрос полминуты, не меньше, провисел в воздухе, пока Мильтон наконец не ответил:

– Помнишь, когда мы лезли на гору, Ханна ко всем по очереди подходила разговаривать?

Я кивнула.

– Тогда она мне и сказала. Я совсем забыл, только пару дней назад вспомнил. Ну и вот…

– Что она сказала?

– «Когда вернетесь, отвези Синь ко мне домой. Только вы вдвоем, больше никого». Три раза повторила. Помнишь, она в тот день вообще была как ненормальная? Командовала все время, орала что-то на вершине. А когда про тебя говорила, я ее прямо не узнал. Ну, я вроде как в шутку перевел: с чего бы, мол, Синь и так может к вам в гости прийти в любое время. А она опять свое: «Когда вернетесь, приезжайте с ней ко мне домой. Ты потом поймешь». Слово взяла, что привезу тебя и нашим ничего не скажу.

Он включил радио. Рукава Мильтон закатал выше локтей, и когда протягивал руку, переключить передачу, босые пальчики татуированного ангела выглядывали наружу, словно краешек морской раковины из песка.

– Вот странно, – продолжал он своим быковатым голосом, – она сказала «когда вернетесь», а не «когда вернемся». Я все думал об этом. Выходит, она не собиралась возвращаться с нами.

– Ты же вроде не веришь, что она покончила с собой?

Он пожевал эту мысль не спеша, будто табачную жвачку, щурясь на солнце. Опустил противосолнечный щиток. Мы мчались по автостраде, напролом сквозь густой свет и развешанные по сторонам дороги тени деревьев. Деревья высоко тянули ветки, словно знали ответ на какой-то важный вопрос и умоляли учителя их вызвать. Старенький «ниссан» дребезжал, как голодная кровать в мотеле, которую надо то и дело подкармливать четвертаками, – я сама этого ни разу не видела, а папа рассказывал, что насчитал семь штук таких мотелей в радиусе одной мили, когда был в северной части Чада («У них там ни ванных, ни водопровода, зато кровати со звонком»).

– Это она с нами прощалась так, – сказал Мильтон, кашлянув. – Затем и подходила к каждому отдельно. Луле сказала: «Не бойся остричь волосы». А Джейд: «Настоящая леди всегда остается леди, даже когда снимает маленькое черное платьице», – не знаю, что эта хренотень значит. Найджелу сказала быть самим собой и еще про обои что-то: «Меняй обои, когда захочется, а на расходы плевать. Тебе жить в комнате с этими обоями». А мне вначале сказала, еще до того, как про тебя: «Может, ты станешь астронавтом и будешь ходить по Луне». А что Чарльзу сказала, никто не знает. Он не говорит. Джейд считает, она ему в любви призналась. А тебе что?

Я промолчала. Мне-то Ханна не сказала ни одного ободряющего слова, пусть бы даже непонятного и загадочного (не хочу обидеть Мильтона, но, по-моему, астронавтом ему быть противопоказано; опасно такому здоровенному парню мотаться в невесомости по космическому кораблю).

– Понимаешь, – задумчиво продолжал он, – в самоубийство верить не хочется, потому что чувствуешь себя последним дураком. Хотя, если вспомнить, все сходится. Она всегда одна была. И стрижка эта… И потом, еще история с этим типом, Смоком. И шашни с дальнобойщиками… Тьфу. Ясно же все. Как это мы ничего не замечали?

Он смотрел на меня, а я не знала, что ответить. Его взгляд слаломистом по лыжне скользнул вниз по моему платью, задержавшись на голых коленках.

– Как думаешь, почему она хотела, чтобы я тебя к ней домой отвез? Обязательно вдвоем, больше никого?

Я пожала плечами, хотя в глубине души мелькнуло – неужели после моей неудачной попытки ближе познакомить ее с папой (это было до новой эры, то есть до Коттонвуда; узнав о Коттонвуде, я решила, что Ханна папе не подходит по медицинским показателям), неужели Ханна решила, в свою очередь, помочь мне наладить личную жизнь и подбросила Мильтону свою двусмысленную просьбу, чтобы мы после Большого взрыва очень кстати оказались наедине в пустом доме (стандартный научный принцип: вслед за большим потрясением приходит новое начало). Может, ей Лула или Джейд рассказала, что я на Мильтоне задвинута, а может, сама догадалась (всю осень и зиму при малейшем его движении мой взгляд вспархивал к нему испуганной птицей).

– Вот здорово, если она тебе оставила чемодан бабла, – заметил Мильтон, лениво улыбаясь. – Если буду себя хорошо вести, ты со мной поделишься.

За окном проносились луга, сараи, терпеливые лошади (солнце приварило им копыта к траве). Мелькнуло дерево, похожее на штопор, за ним небольшой пригорок – здесь Джейд непременно давила на газ, так что машина подпрыгивала и желудки у нас переворачивались, как блинчики на сковородке. Я рассказала Мильтону о том, что произошло в лесу (снова умолчав о том, как нашла мертвую Ханну).

Мильтон спросил, что, по-моему, Ханна хотела рассказать? Ради чего увела меня от костра? Я соврала, что понятия не имею.

То есть, строго говоря, это было не вранье. Я и правда не знала. Но догадки у меня имелись. Бессонными ночами, в библиотечной тишине моей комнаты, за громадным столом в стиле «Гражданина Кейна» (выключая лампу, если слышала, что папа крадется проверить, сплю я или нет), я перебирала неисчислимые возможности.

И после долгих раздумий пришла к выводу, что на материале данной загадки можно, в принципе, построить две теории (не считая только что подброшенной Мильтоном версии, будто бы Ханна собиралась и мне дать прощальное напутствие: что я когда-нибудь буду гулять по Марсу или чтобы я без колебаний перекрасила свой дом в яркие цвета, потому что мне там жить; эти жухлые фразочки она прекрасно могла мне выдать еще на тропе. Нет уж, будем исходить из предположения, что Ханна планировала мне сказать нечто совершенно другое, несравненно более важное).

Итак, теория первая: Ханна хотела в чем-то признаться. Заманчивая идея, особенно если вспомнить внезапно охрипший голос Ханны, бегающий взгляд, отрывистую речь, словно ее то и дело шибало током. В чем же она хотела признаться? Да в чем угодно, от какой-нибудь пошлости до полного сумасшествия. Например, о своих поездках в Коттонвуд, или о мимолетном романе с Чарльзом, или что ее каким-то образом угораздило пристукнуть Смока Харви. Или о тайной связи с «Семьей» Мэнсона – в этом ее мимоходом обвинила Джейд по дороге в физкультурную раздевалку и тотчас же напрочь забыла. (Кстати, книга о Черном дрозде так и осталась у меня, в нижнем ящике письменного стола. Со мной чуть инфаркт не случился, когда Тру однажды на самостоятельном уроке обмолвилась, что Ханна спрашивала, не брал ли кто ее книгу. «Что-то о птицах», – небрежно сказала Тру.)