Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

Я не могла на нее злиться. Из-за всех этих Родольфо, Ламонтов, Канит и Мигелей, пойманных с поличным, в грязных подштанниках, перед телевизором, с полным ртом кукурузных хлопьев, она считала, что знает Жизнь вдоль и поперек. Она изучила округ Слудер до кишок, до самых потрохов, и никто ей ничего нового сказать уже не может. Наверное, мужа и дочку это здорово бесит, но они терпят и молча кивают, слушая ее за обедом из кое-как накромсанной ветчины и консервированного горошка. А она, хоть их и любит, все же чувствует, что от нее их отделяет пропасть. Они живут в своем воображаемом мире – мире домашних заданий, тихой канцелярской работы, невинных молочных усов, между тем как она, Файонетт Харпер, живет в настоящей Реальности, знает всю подноготную, все темные, гнилые уголки.

Я не знала, что еще сказать, какими словами ее убедить. Может, вскочить, опрокинув красный стул, и заорать: «Это безобразие!» – так папа делает, когда заполняет квитанцию в банке, а из десяти лежащих на прилавке шариковых ручек ни одна не пишет. На крик всегда прибегает служащий средних лет, на ходу застегивая пуговицы или молнию, заправляя выбившуюся из брюк рубашку и приглаживая торчащие во все стороны волосы.

Сержант Харпер, должно быть, почувствовала мое отчаяние и, резко подавшись вперед, коснулась моей руки, а потом так же резко снова выпрямилась. Видимо, это было задумано как успокаивающий жест, но выглядело примерно так, будто монетку бросили в щель игрового автомата. Ясно, что сержант Харпер смутно представляет себе, что такое Нежность и Женственность. Для нее это нечто вроде подаренной на день рождения блузки с оборочками – и носить не хочется, и выкинуть нельзя.

– Я ценю, что ты не пожалела времени и пришла поговорить. – Глаза коньячного цвета внимательно наблюдали за моим лицом. – Потому я и согласилась с тобой встретиться. Я ведь не обязана. Следствие закончено. Мне разрешено его обсуждать только с ближайшими родственниками. Но ты пришла, потому что тебе небезразличен исход дела. Это хорошо. Миру нужны неравнодушные люди. Однако скажу напрямик: никаких сомнений насчет того, что случилось с Ханной Шнайдер, у нас нет. Постарайся это осознать и принять, и чем скорее, тем лучше.

Потом сержант Харпер взяла чистый лист бумаги и молча нарисовала на нем четыре картинки.

(Я это часто вспоминаю и каждый раз восхищаюсь гениальностью такого подхода. Если бы каждый, доказывая свою мысль, вместо того чтобы бросаться громкими фразами и размахивать кулаками, спокойно рисовал на бумаге свои доводы! Потрясающе, насколько это оказалось убедительно. Жаль, я не сразу оценила красоту идеи и не взяла рисунок с собой. Поэтому для иллюстрации мне пришлось очень приблизительно воспроизвести набросок сержанта Харпер – до того подробно и тщательно прорисованный, что получилось даже немножко похоже на Ханну.)

– Такие отметины остаются на трупе в случае убийства. – Харпер ткнула пальцем в две картинки справа на листе. – Их невозможно подделать. Допустим, ты кого-то душишь. На шее останется пятно – вот здесь, поперек. Представь себе руки. Или, скажем, веревку. То же самое. Чаще всего остаются еще и синяки, и раздробленные хрящи, потому что из-за выброса адреналина преступник прикладывает больше силы, чем нужно.

[НАГЛЯДНОЕ ПОСОБИЕ 16.0]

Она указала на две картинки слева.

– А так получается в случае самоубийства. Видишь? Веревка образует как бы перевернутую букву «V». Давление идет снизу вверх. Следов ногтей, как правило, не бывает – если только самоубийца не передумал в последний момент. Это случается, потому что больно. Мало кто вешается правильно. В старину, когда казнили преступников, осужденный падал вертикально вниз с высоты от шести до десяти футов, и веревка перебивала позвоночник. А сейчас большинство самоубийц влезают на стул, прикрепив веревку к потолочной балке или крюку, и падать приходится всего два-три фута. Чтобы перебить хребет, этого недостаточно, а смерть от удушья наступает только через пару минут. Именно так было с твоей подругой Ханной.

– А можно убить человека так, чтобы получилось перевернутое «V»?

Сержант Харпер откинулась на спинку стула:

– Можно, однако маловероятно. Для этого надо, чтобы жертва была без сознания или связана. Или захватить ее врасплох. Тут нужен профессиональный убийца, как в кино. – Она хмыкнула и тотчас подозрительно покосилась на меня. – В данном случае такого не было!

Я кивнула:

– Ханна использовала электрический провод?

– Так довольно часто делают.

– Но у нее с собой не было провода!

– Возможно, он был в сумочке на поясе. Мы нашли в ней компас, и больше ничего.

– А предсмертная записка?

– Не все самоубийцы оставляют записки. Одинокие люди без близких родственников редко пишут предсмертные записки, а Ханна Шнайдер была сиротой. Она выросла в детском доме «Горизонт» в Нью-Джерси. Никакой родни у нее не было. Совсем никого.

Я от удивления просто онемела. Слова сержанта, будто непредвиденный результат лабораторного опыта, перечеркнули все мои представления о Ханне. Правда, она никогда о себе не рассказывала (если не считать пары-тройки отдельных случаев, которыми она нас дразнила, как голодного пса дразнят колбасой, отдергивая ее в последнюю минуту), но я всегда думала, что детство Ханны – это яхты и лошади, папа с карманными часами, мама с худыми руками, которая не выйдет из дому ненакрашенная (забавно, примерно таким же в моем воображении было и мамино детство).

И ведь я это не с потолка взяла, правда? Жест, каким Ханна закуривала сигарету, как она поворачивала голову, являя на обозрение профиль, словно изысканную вазу, как она откидывалась на спинку – кресла, дивана, чего угодно, – по всем этим признакам Ханна выросла не просто в обеспеченной, а в очень богатой семье. Да хоть вспомнить, что она говорила тогда в ресторане: «Чтобы перебороть такое воспитание, нужны годы. Я всю жизнь над этим работаю»… Папа такие штуки называет «свойственное плутократам преувеличенное чувство вины», как правило «безалаберное и недолговечное». И даже в Коттонвуде, в убогом мотеле, Ханна входила вслед за Доком в двадцать второй номер, словно в ложу театра Ла Скала на оперу Моцарта «Cosi fan tutte»[424] (1790) – спина прямая, голова высоко поднята, как у наследницы знатного рода.

Сержант Харпер приняла мое молчание за неохотное согласие и еще прибавила:

– За ней уже числилась одна попытка самоубийства. Точно такой же способ – провод от электроудлинителя. В лесу.

Я вытаращила глаза:

– Когда это?

– В восемнадцать. Незадолго до того, как выпустилась из детского дома. Чуть не умерла. – Харпер наклонилась ко мне, приблизив свое крупное лицо почти вплотную. – Ну вот, я тебе рассказала больше, чем нужно. А теперь слушай внимательно. Я много раз видела, как такие вот сомнения губят безвинных людей. И совершенно зря, потому что эти люди вообще ни при чем. Дело только между самоубийцей и Богом. А ты иди домой и живи дальше, не думай об этом. Ты, конечно, хочешь помочь своему другу, но я тебе точно говорю: она сама все это задумала и специально притащила с собой вас шестерых. Понятно?

– Да.

– Если человек сознательно повесил такой груз на ни в чем не повинных детей… О таком и страдать не стоит, ясно тебе?

Я кивнула.

– Хорошо.

Сержант Харпер, кашлянув, поставила папку с делом Ханны обратно на полку.

Через минуту мы с папой уже шли к машине. Отяжелевшее солнце нависло над Мейн-стрит, превращая ее в свалку мятых теней от раскаленных машин у обочины, тонконогих дорожных знаков и дохлого велосипеда, прикованного цепями к скамье.

– Ну что, все уладилось? – весело спросил папа. – Дело закрыто?

– Не знаю.

– Как Рыжуля к тебе отнеслась?

– Хорошо.

– У вас, кажется, завязалась увлекательная беседа?

Я пожала плечами.

– Знаешь, радость моя, я впервые в жизни видел настолько неприлично-рыжую даму. Как ты думаешь, у нее волосы от природы такими растут или этот морковный оттенок получают с помощью специальной краски? Наверное, это особое полицейское оружие, чтобы ослеплять нарушителей закона.

Папа старался меня рассмешить, но я только заслонила глаза рукой от солнца, дожидаясь, пока он отопрет машину.

Глава 27. «Жюстина», маркиз де Сад

[425]

Поминальная служба по Ханне состоялась в следующую пятницу, шестнадцатого апреля, и была это сплошная лажа. В лучших традициях «Сент-Голуэя», разумеется, гроб отсутствовал.

Во вторник Хавермайер объявил назначенную дату церемонии (а также что после нее уроки отменяются – такой своеобразный праздник имени Ханны). Далее он сообщил, в виде эпилога, что Ханну похоронили в Нью-Джерси. Печальный финал. Я даже не слышала ни разу, чтобы Ханна произносила это название – Нью-Джерси.

Явились только мы, ученики, и одетые в терракотовые тона преподаватели, а также хор школы (семнадцать зануд, недавно переименовавшие себя в «Хоровое общество» для пущей важности). Школьный капеллан на полставки звался не преподобный Альфред Джонсон, или проповедник Джонсон, или евангелист Джонсон, а благопристойно-абстрактно: мистер Джонсон. Вероятно, он учился в каком-нибудь богословском заведении, а каком именно – никто не знал. Руководство школы строго-настрого запретило ему выдавать хотя бы косвенно, к какой конфессии он принадлежит, дабы не обидеть ненароком единственного ученика, чьи родители относились к течению «Святых последних дней» (Кейденс Боско). В рекламном буклете школы – «Ввысь, к знаниям!» – двухэтажную каменную часовню назвали «святилищем», не связав ни с одной конкретной религией (в каникулы там проходили «светские мероприятия»). Часовня считалась просто «домом веры» – а какой веры, вопрос темный. Вряд ли и мистер Джонсон это знал. Мистер Джонсон ходил не в облачении священника, а в защитного цвета брюках и рубашке поло с короткими рукавами, ярко-синей или темно-зеленой, словно помощник, подносящий клюшки при игре в гольф. Говоря о Высших Силах, он употреблял такие слова, как «благодатные», «поддерживающие» и «преобразующие». Эти Силы «помогают пережить трудное время», и следовать им «способен каждый, приложив немного труда, стараний и доверия». Словом, Бог у него – что-то вроде турпоездки в Канкун.