Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

– Расскажи мне про улицы, – тихонько попросила я, глядя в потолок Ханниной спальни, белый и квадратный.

И тут же ужаснулась – фраза выплыла неожиданно, словно паровой баркас Викторианской эпохи, на палубе которого толпятся дамы с кружевными зонтиками. А Мильтон молчал – значит, я все испортила. В том-то и беда с Ван Меерами – всегда им хочется знать больше, копать глубже, раз за разом забрасывать в реку удочку, хоть и ловится одна только дохлая рыба.

А потом он все-таки ответил, зевая:

– Улицы?

Я еле собралась с мыслями:

– Ну просто… Когда ты был… в банде… Если не хочешь, не будем об этом говорить!

– Я с тобой о чем угодно готов говорить.

– Ох… Ну, тогда… Ты убегал из дома?

– Нет. А ты?

– Нет.

– Много раз хотел, но на самом деле не бегал.

Я растерялась. Я ожидала, что он смутится, станет отводить глаза и слова будут застревать у него в горле, как монетки в неисправном телефоне-автомате.

– Откуда тогда у тебя татуировка?

Он вывернул руку и, скривившись, посмотрел на ангелочка:

– Братец мой старший, Джон, чтоб его. На свой восемнадцатый день рождения с приятелями повел меня в тату-салон. Дыра страшная. Мы оба сделали татуировки, только он меня надул. Себе сделал саламандру, вот такусенькую, – Мильтон показал пальцами нечто размером с черничину, – а меня уговорил на эту здоровенную тухлятину. Видела бы ты, какое у мамы лицо было… – Он хмыкнул. – Это было эпично! Она в жизни так не злилась.

– А тебе сколько лет сейчас?

– Семнадцать.

– Не двадцать один?

– Вроде я в кому не впадал.

– И на улицах ты не бродяжничал?

– Что-о? – Он сморщился, будто от яркого солнца. – Я даже у Джейд на диване спать не могу! Люблю свою кровать, на ней матрас ортопедический… Эй, а откуда такие вопросы?

– А Лула? – Слова сами собой вылетали у меня изо рта, как будто твердо решили что-нибудь да разрушить. – Она в тринадцать сбежала с турком… Учителем математики… Его арестовали во Флориде и посадили в тюрьму.

– Что?!

– А у Найджела родители сидят. Поэтому он все время читает триллеры и не способен испытывать чувство вины, а Чарльза вырастили приемные родители…

– Ты серьезно? – Мильтон сел, глядя на меня как на бесноватую. – Найджел много чего способен чувствовать! Он до сих пор мучается, что в прошлом году бросил того парня, как его зовут-то… Рядом с тобой сидит на общих собраниях. И потом, у Чарльза родители не приемные!

Я нахмурилась, чувствуя смутное раздражение, какое испытываешь, узнав, что сплетня из бульварной газетенки не соответствует истине.

– Откуда ты знаешь? Может, он просто скрывает?

– А ты его маму видела?

Я покачала головой.

– Одно лицо, прямо как брат и сестра. А у Найджела родители не сидят. Кто тебе такое наплел?

– А как же его настоящие родители…

– Его настоящие родители, Эд и Диана, держат магазин керамических изделий.

– Они не сидели за то, что застрелили полицейского?

Тут Мильтон заржал в голос (я никогда не слышала настоящего ржания, но в данном случае это явно было оно). А когда увидел, что я серьезна и даже немножко разволновалась (наверное, щеки у меня были красные, как гвоздика), перекатился ко мне, так что матрас под нами крякнул. Припухшие губы Мильтона, его брови и кончик носа (с одинокой героической веснушкой) оказались почти вплотную к моему лицу.

– Кто тебе все это нарассказал.

Я не ответила.

Мильтон присвистнул:

– В общем, этот тип явно с большим прибабахом.

Глава 28. «Пренеприятнейшее происшествие на улице Мерулана», Карло Эмилио Гадда

[437]

«Я не верю в безумие; это такая пошлость», – сухо замечает лорд Браммел в конце четвертого акта очаровательной комедии Уайлдена Бенедикта об извращенных нравах британской аристократии «Стайка прекрасных дам» (1898).

И я была с ним полностью согласна.

Я верила в безумие нищеты, сумасшествие от наркотиков, а также в манию тиранства и мозговые сдвиги военного времени (с такими трагическими частными случаями, как фронтовая лихорадка и напалмовая невменяемость). Я могла со всей ответственностью подтвердить, что существует невроз супермаркета – когда стоишь в очереди в кассу, в корзинке батон и пакетик сока, а впереди тебя тип с грудой продуктов и ни один ценник не считывается. Но в безумие Ханны не поверила бы ни за что, стрижка там или не стрижка, покончила она с собой или не покончила, хоть она спала, хоть не спала с Чарльзом и сколько угодно ночевала в мотеле с незнакомыми мужиками да выдумывала бессовестное вранье вместо простых и бесхитростных биографий наших Аристократов.

Когда я думала об этом, голова начинала кружиться. Это же классическая схема мошенничества: Ханна исполнила роль Джозефа Уэйла по прозвищу Желтый Парень[438], самого известного мошенника в истории, а я и клюнула, как последний лох.

– Если Джейд хотя бы одну милю проехала в вонючем автофургоне, то я – реинкарнация Элвиса Пресли, – сказал Мильтон, когда уже вез меня домой.

Конечно, дура я была, что поверила. Джейд вообще с места не стронется, если речь не идет о мехах, шелках и натуральной коже итальянского производства. Да, она запиралась в туалетной кабинке с дядьками, у которых лицо похоже на расплющенный о дерево «бьюик», но для нее это просто острая приправа или, скажем, доза кокаина. Ни с одним из них она не согласилась бы даже с автостоянки выехать, а не то что умчаться куда глаза глядят. К тому же надо знать, как Джейд ненавидела брать на себя ответственность. Она класс по истории никак не могла бросить – «слишком много мороки с оформлением». А там всего-то надо было три строчки заполнить в официальной бумажке.

Когда я призналась, что услышала все это от Ханны, Мильтон объявил, что она точно была больная на всю голову.

– Хотя я могу понять, что ты ей поверила. – Мильтон остановил «ниссан» возле моего дома. – Я бы и сам, наверное, поверил, если б она мне рассказала, что я был в банде… Или что родители у меня инопланетяне. У нее все выходило такое настоящее. – Он крепче стиснул руль. – В общем, ясно. Крыша у Ханны уехала. Никогда бы не подумал. А иначе зачем ей выдумывать всякую фигню?

– Не знаю, – мрачно ответила я, вылезая из машины.

Мильтон послал мне воздушный поцелуй:

– До понедельника? Может, в кино сходим. С тобой.

Я улыбнулась и кивнула.

Мильтон уехал.

И все равно, поднимаясь по лестнице к себе в комнату, я думала: если бы среди знакомых мне людей надо было выбрать больного на всю голову, я бы никогда в жизни не назвала Ханну Шнайдер. Нет уж, скорее это была бы июньская букашка Келси Стивенс – я однажды видела, как она в папиной ванной разговаривала со своим отражением в зеркале («Чудесно выглядишь. Нет, это ты чудесно выглядишь! Нет, это ты… Эй, ты давно тут стоишь?!»). Или другая июньская букашка, Филлис Миксер, которая обращалась к своему резвому пудельку, словно к девяностолетней прабабушке («Вот так, лапушка! Не слишком жарко тебе? Может, перейдем в тень? А что ты хочешь покушать? А-а, хочешь мой бутербродик?»). Или несчастная июньская букашка Вера Штраус – как потом выяснилось, она уже много лет была не в себе. Мы с папой могли бы и сразу заметить по некоторым признакам. Ввалившиеся глаза (буквально, прямо вдавленные), а когда с ней общаешься – жутковатое чувство, как будто она разговаривает с призраком: всегда смотрит тебе не в лицо, а в какую-то точку над левым плечом.

Нет, вопреки многочисленным свидетельствам обратного, я не верила в такой удобный выход из лабиринта – будто бы Ханна Шнайдер просто-напросто спятила. За такой примитивный вывод в студенческой работе хороший преподаватель ни за что зачет не поставит. Нет уж, я ведь читала «Возвращение свидетеля» (Гастингс, 1974), а также продолжение этой книги, а еще я своими глазами видела Ханну в тот день. Как уверенно, чуть ли не вприпрыжку она шагала по тропе и на вершине орала с убежденностью, а не с отчаянием (эти эмоции звучат совершенно по-разному).

Должна, должна быть какая-то другая причина!

Закрывшись в своей комнате, я швырнула на пол рюкзак и вытащила спрятанные за пазухой и в туфле улики, которые я стащила из дома Ханны. Я не хотела, чтобы Мильтон заметил. Мне и так было неловко за свои следовательские потуги. Он шесть раз повторил: «Смотри-ка, у нас тут сыщик завелся», «Оливки – мастер сыскного дела», «Да ты гроза преступников, детка!» – и с каждым разом это звучало все неприятней. Поэтому, садясь в его «ниссан», я сказала, будто забыла у Ханны в гараже кулончик со своим знаком зодиака (в жизни у меня не было такого кулончика), сбегала в гараж и прихватила заранее отложенные в отдельную коробку материалы. Тоненькую папочку со статьями о пропавших людях я затолкала за ворот платья и прижала рукой на талии, а фотографию Ханны с шипастой панковской прической подсунула в туфлю, под пятку. А когда снова садилась в машину и Мильтон спросил: «Забрала?» – я сделала вид, будто прячу кулон в кармашек рюкзака, и застегнула на молнию. Мильтон был не очень-то наблюдательный. Я всю обратную дорогу сидела как на сосновых шишках, а он и ухом не повел.