Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

— Спасибо, — Слесарев оглянулся по сторонам. — Вы не знаете, где здесь телефон? Хочу передать радиограмму Дугину.

— Не нужно, — удержал его Туччи. — Я уже связался с ним. И с синьором Боровиком тоже.

— Вот уж действительно верный друг! — Борис Петрович облегченно вздохнул. Ему показалось, что у Туччи действительно есть определенный план, который тот предпочитал до поры до времени хранить в секрете. — Что требуется лично от меня?

— Давайте вместе поужинаем? — Энрико многозначительно опустил веки. — Говорить о чем-то конкретном еще очень рано, тем более, что у нас будет время все обсудить. Любое наше действие должно быть сто раз обосновано. Мы живем под постоянным прицелом общественного мнения.

— Дугин сделал все, что было в человеческих силах, — твердо сказал Слесарев. — Едва ли нужны какие-то добавочные обоснования или объяснения. От финансовой же ответственности за нарушение срока пароходство, естественно, не уклоняется.

— Ладно, — досадливо отмахнулся Туччи. — Не будем забегать вперед. Так как же насчет ужина?

— Договорились, — Слесарев увлек Энрико к маявшейся от скуки и нетерпения Адриене. — Но с одним условием: сегодня вы мои гости.

СУДОВАЯ РАДИОСТАНЦИЯ

Азорский максимум мотался возле Терсейры, как на привязи. «Лермонтов» успел пройти от Гибралтара до Сент-Джона, посетил Нью-Йорк, Филадельфию, Балтимор и теперь вновь по дуге большого круга поднялся к сороковым широтам, а сезонный антициклон едва переместился на сотню миль. Так и кружил волчком, противостоя разрушающим вихрям. Да еще силу прикапливал — давление в эпицентре успело повыситься на несколько миллибар.

Кровеносные сосуды почуяли такую прибавку задолго до барометра.

— Все равно как кувалдой по затылку, — подытожил свои впечатления Горелкин.

А Шимановский вообще слег и даже к обеду не вышел. Выбросив с отчаяния Аурикины таблетки в иллюминатор, спасался от головной боли крепким чаем.

Только Мирошниченко, старпом и бывалый матрос Сойкин не почувствовали никаких в себе перемен, когда в раскаленном сиянии вод обозначился бледно-фиолетовый горный профиль. И повеяло лавром с берега, а в борт, как обычно, ударила мертвая зыбь. Весь путь между островами Корву и Санта-Мария солнце хлестало отраженным светом и напруженный воздух наполнял ясно слышимый звон. Даже перед закатом, когда посуровела и померкла блистающая фольга, а береговые полосы на горизонте неразличимо слились с лиловыми облаками, он еще отдавался в ушах, навязчиво и беспокойно. Не каждый различал его с достаточной четкостью, а иные и вовсе не замечали, но это ничего не меняло. Человеческая кровь, полностью подобная по составу солей Мировому океану, чутко отзывалась на малейшие сдвиги и колебания. Это только кажется, что погода действует избирательно, отмечая тяжким гнетом пасынков и обходя любимцев. Она не ведает исключений. Никуда не деться человеку от окружающей вселенной: от звездного шепота, игры пятен на солнце, затаенных минут полнолуния, когда по океану пробегает самая высокая приливная волна.

Про атмосферу и говорить нечего. Она, как учат в школе, давит на каждый квадратный сантиметр нашего тела. Не избежал ее тайных влияний и Анатолий Яковлевич Мирошниченко, славившийся абсолютным здоровьем и неизменно бодрым состоянием духа.

— Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова, — воспроизвел он где-то вычитанную фразу, входя в радиорубку. — Как нынче со слышимостью, Михалыч?

— Пока неважнецки, но после Санта-Марии, думаю, будет о’кей. Хочешь поговорить, Яковлевич?.. Очередь я еще с утра занял.

— Запиши, на всякий случай, — потянулся в истоме Мирошниченко. — Телефон прежний.

— Дежурная реплика, — подал голос Эдуард Владимирович. — Можно подумать, что тебе есть дело до тех островов!

Он записался первым и, мучась благодушием, дремал на диванчике, заваленном рулонами радиогазеты и непременными электронными блоками, которые в свободные часы паял и перепаивал Шередко. Почему-то именно сейчас уподобление быстротечности жизни туманным Азорам показалось ему удивительно неуместным, хотя фраза была дежурной, и Анатолий Яковлевич произносил ее из рейса в рейс.

— Мы как-то воду брали на Терсейре, — подал реплику Шередко. — От же чистая! Родниковая прямо.

— Воду? — Эдуард Владимирович залился смешком. — Нашли о чем вспоминать. Когда мы на «Ватутине» ходили, четверть белого портвейна разбили на пирсе, вот это да, это был смех… Помнишь, Яковлевич?

— Ну и что? — Мирошниченко вызывающе вскинул подбородок. — Если ты думаешь, что это тебя касается, так ты глубоко ошибаешься.

Пока все разыгрывалось по привычной схеме: Эдик подначивал, Толик отстреливался. В любое другое время инцидент на том бы и закончился, потому что оба знали, когда следует остановиться.

Первым занесло Эдуарда Владимировича, заклинившегося вдруг на злосчастном портвейне, о котором все давным-давно и думать забыли.

— Видели? — он призвал начальника радиостанции в свидетели. — Я же ему ничего такого не сказал, а он сразу лезет в бутылку, — последовал взрыв смеха, — прямо синдром какой-то!

— Да тише вы! — шепотом взъярился Василий Михайлович. — И так ничего не слыхать.

Но стычку между вторым и третьим помощниками остановить было невозможно. Под неразборчивое клокотание передатчика они, правда, на пониженных тонах, продолжали вспыхнувшую из ничего перепалку. Остался такой неприятный осадок, что даже пропала охота говорить с домом. Было невдомек, что основного жару нагнал антициклон.

Теоретически они превосходно во всем разбирались, могли порассуждать и про избыточное давление, и про статическое электричество или широтный сдвиг, но в простейшей житейской ситуации оказались на удивление безоружными. Особенно удивляться, впрочем, не приходилось. Потому что далеко не каждому дано распространить на себя абстрактное знание. Даже столь очевидную истину, что люди смертны.

На следующий день, впрочем, они встретились, как ни в чем не бывало.

Поглощенный погоней за ускользнувшим пульсом Одессы-радио, Шередко не заметил, как его внезапно рассорившиеся гости один за другим покинули радиорубку. Только когда звук усилился и размытые биениями слова стали звучать четче, обратил внимание на пустой диван.

— От же бисовы деты! — осуждающе поморщился он и спешно переключил приемные антенны. Дождавшись окончания разговора — капризная дамочка с пассажирского теплохода ревниво отчитывала легкомысленного мужа на берегу, — втиснулся со своим:

— Я — теплоход «Лермонтов»…

— Повремените немного, — чуть хриплым, волнующим голосом