Ночной карнавал - Елена Крюкова

— Прекрасно, — сказал граф. — Как прекрасно, что твой день рожденья, равно же как и твое воскресенье, празднуют вот уже две тысячи лет! Я бы так хотел.

— Слишком жирно, — сказал барон, вытер пальцы салфеткой и встал с примятого бархата травки. — Кто со мной купаться в ручье?.. Нимфы трусят?..

— Я, — сказала Мадлен, встала и сбросила шубку. — Я хочу искупаться. Я вся горю.

Когда они с бароном, обнажившимся во мгновение ока, спускались к ручью, Князь не спускал с Мадлен глаз. Граф следил за ним, сжимая руки в кулаки.

Герцог Орлеанский и герцог д, Эсте продолжали поедать жареных уток, груши и помидоры, запивая шампанским. Пробки отлетали с чмоканьем и свистом. Пена пузырилась.

Мадлен и барон плескались в ручье, умопомрачительно визжа, хохоча, поднимая тучи брызг в солнечное небо.

— Холодно! — кричала Мадлен. — Боже, как холодно! Хорошо! Как в водопаде! Тону! Мерзну! Еще! Еще!

— Она кричит, как в любви, — заметил герцог Орлеанский, обращаясь к Великому Князю.

Он поглядел на герцога, не понимая. Снял шляпу. Расстегнул пиджак.

— В любви? — переспросил он мучительно, не осознавая, не понимая, что говорит, зачем. — Тот, кого она любит, счастливейший человек в мире. В любви…

Он умолк. За косогором брызги летели вверх и вкось.

— Разве шлюха может кого-нибудь любить? — искренне удивился д, Эсте.

Князь отбросил салфетку и встал.

— Идите, Князь, поймайте ее! — насмешливо воскликнул граф. — Начните охоту раньше времени! Я вижу, вы уже не выдерживаете!

Князь повернулся и побежал прочь.

Прочь, прочь, прочь. От чужих людей. От травли и охоты, спрятанной под маской завтрака на весенней траве. От развлечений, за занавесом которых — преступления и смерть. От круговерти карнавалов, все равно настигающих, накатывающих волной, душащих, топящих, обнимающих так крепко, что не вырваться никогда.

От нимфы Мадлен, от козы с синими косыми глазами, с грудями, висящими выменем, когда она наклоняется, отжимая мокрые волосы после купанья в ледяном ручье. Тебя оботрут махровым полотенцем. Тебе нальют и шампанского, и коньяку. Тебя разотрут, разомнут, расцелуют, уложат на мягкой мураве под ласковым Солнцем. Но я не хочу этого видеть. Я убегу от тебя такой. Я люблю тебя другую. Это наша чужбина, Мадлен. Но будет наша родина. Будет наша земля. И там пойдет снег. И я посажу тебя на вороного коня; и сам сяду на белую ахалтекинскую кобылу. Конь вороной масти, твои золотые непокрытые волосы, снег, мягко падающий с небес, ласковый, заметающий все ужасы чужбины снег. Мы поскачем в снегу. Лошади будут тонуть в снегу по брюхо. С трудом вынимать ноги. Снег запутается в их хвостах. Мы будем скакать по лесу. Не по Булонскому, нет. По родному, еловому, сосновому, пихтовому. Пихты будут глядеть на нас острыми лицами. Сосны — бросать в нас шишки. Мы доскачем до нашей старой, черной баньки. Мы спешимся и войдем в нее. И там я буду любить тебя, как любил тебя тогда; как любил тебя всегда; как любил тебя до твоего рождения и буду любить даже после.

Бежать. Бежать. Оставайтесь с миром.

— Князь!.. Князь!.. Забава только начинается!.. Куда вы!..

Голые Мадлен и Черкасофф появились из-за косогора.

Черно-синий Третий Глаз на животе Мадлен сурово глядел в лица пирующих на вольном воздухе.

Мадлен сразу увидела — Князя нет.

Под перекрестным огнем десятков глаз, следящих за ней, она склонилась, выжала воду из спутанных волос. Мужчины захлопали в ладоши:

— Афродита!.. Эос!..

Кази остановившимися глазами, полными слез, глядела на нее.

Что так глядишь, дурочка. Мы-то с тобой все понимаем. Мы-то носим не маски, а накидки. Прозрачные. Невесомые. Вроде невидимой паранджи. Мы все видим, а нас не видят. Но прозрачная ткань не скрывает наши черты. Надоест паутина — откинем ее. Но за ней они не видят, слепцы, ни наших настоящих улыбок, ни наших горячих взаправдашних слез. Они недостойны это созерцать. Пусть думают, что они нас знают. Дураки! Им нас никогда не постичь. Наше сердце. Нашу волю. Нашу свободу. Нашу красоту. Они распяли нас многажды. И они не узнали, чем пахнет поцелуй любящей женщины. Любящей! Не взятой силой! Не купленной! Не растленной! Не порочной! Не визжащей на ложе в содроганьях дешевой страсти!

Он пахнет розой, господа.

Только что расцветшей, свежей, жадно раскрывшейся розой с золотою сердцевиной.

Кази нащебетала ей с три короба всякой всячины про мадам, про Дом, про Риффи, про иных подруг, когда после пикника девушек галантный Черкасофф отвез на авто в дом на рю Делавар. Мадлен едва слушала. Где она? Что с ней? Она не понимала. Эта ли жизнь ей снится? Той ли жизнью она живет?.. Эти люди что-то болтали про маски. Может, ее маска уже срослась с ней?.. И не отодрать?.. Оторвать только вместе с кожей, разрезая и плоть, и душу острым ножом?.. Вот нож любви. Дело ножа — резать. Дело жертвы — подставлять шею. Любовь, убивая, рождает. Что ты там лепечешь, бедняжка Кази?.. Я тебя очень люблю, оставайся у меня ночевать, ешь пирог, торт, фрукты, ешь все, только не заставляй меня говорить. Я сегодня немая. Я правда устала. Ах, ты не голодная?!.. Вот диван… добраться бы…

Она заснула сразу, лишь голова ее коснулась подушки.

Кази, кряхтя, стащила с подруги шубку, платье, сапожки, сорочку. Укрыла ее пледом, вязанным из пуха ангорских овец. Мадлен не пошевелилась. Лежала как мертвая. Открыла рот. Ресницы ее, едва прикрыв синеву райков, вздрагивали во сне.

— Бедная, бедная, — пробормотала Кази, примостилась рядом с ней, обняла ее. — Бедная ты моя. И здесь они тебя не оставляют. Доколе мы будем пахать на них?! Доколе?!..

Миг спустя уснула и она.

Две молодых женщины, смертельно уставшие от безумной жизни, спали на чужбине на роскошном, мягком, обитом панбархатом широченном диване в доме, не принадлежащем им, в городе, где они знали одну улицу — от борделя до булочной, в стране, имя которой — Эроп — они вышептывали, дрожа, как ругательство.

Ты не приглашена туда, Мадлен. С чего ты взяла, что тебя там ждут? Что с того, что не приглашена. Чепуха. Ты лучше многих знаешь, что важно быть дерзкой. Брось им себя в рожу. Нахулигань. Это возымеет действие. Там будет Князь. Там-то он точно будет. Ты искала его. Ты приезжала к нему домой, на улицу Делакруа… сколько раз?.. Ты не считала. Сосчитали все за тебя. Те, кто следил за тобой в окна. В глазки соседних дверей. Косясь с уличных скамеек. Из-под широких цветных зонтов кафе. Тебя выследили, заметили, запомнили. Насмеялись над тобой молча: шастай, шастай к нему, побегушка. Они его от тебя убрали. Они пригласили его… мало ли куда. На пикник. На сто пикников. В гости к родне, рассеянной по отдаленным уголкам необъятной Эроп. Снарядили повозку… поезд… карету… возок… дырявое авто. Трясись по дорогам Эроп, Великий Князь. Мы тебя оторвем от нее. Пусть она побегает кругами. Пусть покрутится белкой в колесе. Она стучалась к нему в дверь. Била в доски. Колотила. Отбила себе кулаки. Орала. Вышла заспанная консьержка, заворчала: «Несносная девчонка!.. Вот я скажу все в полиции!.. Тебя отловят!..» Она попятилась: ах, простите, извините. Книксены. Реверансы. Она пила с коньержкой кофе в ее каморке. Старуха жаловалась на жизнь. Разве на жизнь возможно не жаловаться? Да. Возможно. Она довольна жизнью. Вполне. А что ж ты так отчаянно орешь, девочка, и ломишься в чужую закрытую дверь?!.. Да… это… тут… вот… Можешь не говорить. Старуха весело подмигнула. Мы же все-таки с тобой женщины Пари. Не бойся. Он приедет. Он велел мне сказать тем, кто будет его спрашивать, что он уехал ненадолго. Ты любишь его?.. Ну, ну… С любимыми не разлучаются… Любимым не говорят «прощай».. Ты говорила ему «прощай»?.. Пей кофе, пей… Еще подолью…