Ночной карнавал - Елена Крюкова

Тише, Мадлен. Это всего лишь сердце твое так бьется. Так оглушительно бьется. Шумит в ушах кровь. Кровь прободет череп и выплеснется наружу мощным фонтаном. Утишь ее. Успокой. Спой ей колыбельную. Спи, моя радость, усни!.. В доме погасли огни… Иди ко мне, красотка… А ты в кабаре когда-нибудь танцевала?.. фигурка у тебя такая точеная… Да, танцевала. Да, танцевала! И таких, как ты, толстопузых раздевала! Обдирала, как липку!.. Да мне для тебя, лисичка, ничего не жаль! Кути! Гуляй, богатей!.. Расправляйся с моей мошной!.. Только никому не говори, что ты тут услыхала от меня… Барон… он человек чести… боюсь, что он все знает… и про графа тоже… и про Князя… и про меня… и про тебя… всю подноготную… слышишь?!.. ему ни слова!.. нишкни… тише воды, ниже травы… барон — мой друг… мы все повязаны… мы все повязаны, как кобели и суки, слышишь?!..

Да. Слышу. Успокойся. Ты много выпил, пухляк. Сосни чуток. Вот, выпей для расслабленья. Ударит в голову. Бренди?!.. о, козочка, ты знаешь толк в бренди… тебя эти, прохвосты из Нового Света, небось, научили?!.. бренди… джин… джин с тоником… с тоником… хр-р… хр…

Боров спит. Одеться стремительно, в мгновение ока. Ндвинуть шляпу на глаза. Мандарин в зубы. Мех на плечи. Как обтягивает меня это скользкое, как улитка, платье. Выбежать. Вперед. Еще не рассвело. Божественная ночь. Такая ночь бывает раз в жизни.

Она подняла руку, останавливая авто. Ее манто голубело в предрассветном мглистом мареве. Фонари обливали ее мертвенным, злым светом. Загулявший шофер резко тормознул возле шикарной дамочки.

— Куда рванем, мадам?.. — бросил, плюя на снег дешевую сигарету. — Или мадмуазель, как вас?.. В игорный дом?.. В казино?.. В ресторан «Максим»?.. На карусели?.. На Елисейские Поля, в Дворянское собрание?.. А может… а может… в ночной клуб?.. Или мадмуазель хочет в Красную Мельницу?.. Там нынче, по слухам, так потрясающе!.. умопомрачительно!.. такое варьете!.. такое кабаре!..

— Рю Делавар, — сказала коротко Мадлен, втискиваясь в тесноту старенького, пахнущего горючкой авто, приминая богатый мех. — Особняк на углу.

Когда она вошла в гостиную, глаза ее с испугом обежали картины, остановились на инфанте. Все было в порядке. Девушка глядела на нее спокойно и величественно. Ее рука по-прежнему тянулась к ней, но застыла, замерла в воздухе. На паркете, сзади инфанты, в темноте горели осколки разбитого зеркала.

— Вот, милая, — сказала Мадлен, закрывая глаза рукой, — вот и дожила я до настоящей опасности. Моего любимого хотят убить. Я спасу его. А ты моя собеседница. Я буду рассказывать тебе все. Ведь у меня никого нет. Никого. Никого. Ни друзей. Ни родных. Девочки в Доме мадам Лу?.. — Из-под ее пальцев текли слезы, скатывались по обнаженной шее, закатывались, будто жемчуга, за корсаж. — Пусть живут… Они меня забудут… забыли… У меня есть только Князь. И он не мой. У каждого своя жизнь. И он — мой сон. И я не дойду до него. Семь железных сапог изношу…

Она села на пол, на ковер, и заплакала в голос, навзрыд.

Над ее головой холодно, мерно били часы.

ВИДЕНИЕ МАДЛЕН

Толпа накатывала волной. Меня сбило. Я упала на живот, и ноги бежали по мне, и подошвы давили, и ребра мои хрустели и надламывались, и я верещала, визжала; на самом деле я молчала. Это рот мой открывался, так я умирала. Сон. Это сон. Я сейчас проснусь.

— А-а-а-а! — вопила толпа, бежала по мне, раздавливая меня. — Спасайся! Спаса-а-а-айся!.. Всех перебьют!.. Всех… родимых!.. не пожалеют, ироды…

Грязный снег. Я лежу лицом вниз. Щеками на снегу. Осколок грязной льдины впивается мне в скулу. Я не слышу крика толпы. Она оглушила меня. Я оглохла. Я ничего не слышу. Кости мои трещат под чужими сапогами. Я превращусь в лепешку. Я уже не чувствую боли. Чужие руки, сердобольные, выдергивают меня из-под катящейся человечьей лавины. Бросают в сторону, на сугроб, как мешок с отрубями.

— Жива еще девка-то…

— А может, уже отошла…

— Не… вон ребра-от раздвигаются… веки дрыгаются… очухается… ее счастье…

— Бежим, Петруха!.. Подстрелят тебя, как глухаря!..

— Бежим, Митюшка… А-а-а-а-а!..

Чужое тело шлепнулось рядом с моим. Дрогнуло. Свелось судорогой от затылка до пят. Затихло.

Я не видела, как человек умирает. Я чувствовала это всей кожей. Телом. Локтями. Спиной. Сердце мое, прижатое к запорошенной снегом земле, слышало, как стучит, утихая, умирая, живое сердце другого, убитого. Тише стук. Последние толчки. Все.

— Господи, помоги… Господи, пронеси…

— Зачем в детей-то стреляете, ироды-ы-ы-ы!..

— Мама, беги… Ма-моч-ка!..

На мое неподвижное тело уронили кусок ткани. Древко воткнулось в снег рядом с виском. Хоругвь. Вышитый лик Спаса Нерукотворного на плотной монастырской парче. Я открыла глаз. Мой глаз уперся в огромный глаз Спаса. Так мы глядели друг другу — глаз в глаз. Что скажешь мне, глаз? Что расстрел живых людей — это тоже жизнь? Что все, происходящее под Солнцем и Луной именем Твоим, — это тоже жизнь?!

— Убегай!.. Шибче, Васька!.. Предатель!.. Ирод!..

— Царь Ирод!.. Царь Ирод!..

— Неповинных… просящих!..

— Сволочь он, ваш Царь!.. А вы и не знали!.. Кровавый он!.. Будь он проклят…

— Федюнька, дай тебя руками укрою…

— Коля, Коля!.. Ложись в снег!.. Они бьют в упор!.. Так тебя не заденут!..

— Беги!.. Беги перебежками!..

— Охти мне, страсти… Владычица, Троеручица!.. Богородица Дева, помози…

— Туда же, бабка, поперлась… с иконкою!.. Думала, тебя Царь защитит…

Я лежала ничком. Чуть повернула голову. Вдыхала запах снега. Снег пах. Он пах грязью. Хлебом. Ладаном и елеем церковной промасленной ткани. Дегтем сапог. Кровью. Снег пах кровью. Так, должно быть, пахнет на бойне. На бойню приводят больных чахоткой, дают им в руки железный ковш, наливают туда свежей крови только что заколотой коровы. Чтобы пили кровь и поправлялись. Говорят, свежая кровь зверя излечивает от всяких ужасов. Болезнь как рукой снимает. Говорили, что… в нашем селе у кривой Машки так дочка вылечилась… А еще снег пахнет поцелуем. Когда я целовалась с соседским Гришуткой, у него губы пахли снегом.

— Ложи-и-ись, народ!.. Спасайся!..

Залп. Еще залп. Визги. Крики. Проклятия. Божба. Я лежу в стороне от людской катящейся волны. Под волною тонет мир. Тонет все, чему мы молились и что любили. Это гибель пришла, и я ее живой свидетель. Ведь и апостолы свидетельствовали о Христе; и я свидетельствую, что солдаты по приказу моего Царя стреляли в мой народ. Убивали мой народ. Или это мне только снилось?