Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

На его глазах капитан, бросив пулемет, застрявший в амбразуре, вскочил на подоконник и, отстреливаясь из пистолета, ранил двумя пулями Разумовского. У Осадчего разряженный пистолет болтался на шнуре сбоку, а в автомате что-то заело. Андрюхин открыл какой-то запасный ход, ведущий вниз, и в нем наткнулся на трех немцев — одного застрелил в упор, с двумя схватился врукопашную.

Спивак метнул с порога в капитана прут — не попал. Капитан навел было пистолет на Спивака — тот отскочил в сторону и пригнулся. Тогда немец, вероятно, боясь ошибиться счетом израсходованных патронов, поднес пистолет к лицу, сунул дулом в рот и выстрелил. Это был последний выстрел в мельнице.

Андрюхин сбросил вниз убитых на лестнице фашистов и взбежал опять с винтовкой наперевес наверх. Осмотревшись вокруг сумасшедшими глазами, он увидел, что колоть больше некого, вытащил из кармана платок, смочил его в крови лежавшего на полу вниз лицом раненного в грудь и в живот Разумовского, надел платок на штык и, выставив винтовку в окно, помахал импровизированным красным флагом, давая знать, что с мельницей кончено…

У маленькой, ничем не выделяющейся среди других строений хаты, облюбованной писарем Крапивкой под штаб батальона, куда связисты тянули уже провод, Спивак встретился с Петренко, — грязный, потный, уставший, будто целый день на жнивах скидал с лобогрейки, хромающий от боли в ушибленной коленке. Расставались ночью — не прощались, а встретились — обнялись.

— Чего хромаешь? — спросил Петренко. — Ранен? Опять в госпиталь хочешь? Куда ж это годится? Только из госпиталя и обратно туда?

— Нет, не ранен, — успокоил друга Спивак. — Ушиб ногу. Врача не надо, синяк и опухоль небольшая. Пройдет. Заживе, як на собаци. К Разумовскому пошли врача.

— Что с ним?

— Ранен тяжело. Там остался, в мельнице, на втором этаже. Ребята делают ему перевязку.

Петренко отрядил связного за врачом на батальонный санпункт, приказав ему:

— Бегом! И скажи — пусть потом зайдет ко мне, доложит о Разумовском.

— Жрать хочется, Микола, как из пушки, — сказал Спивак, осматриваясь, — только не каши. Ты уже устроился? Где квартира? С майором не говорил — долго будем здесь стоять? Как оно тут — не пахнет зеленым борщом со сметаной?

— Разрешите обратиться, товарищ капитан! — проговорил, подойдя к офицерам, писарь Крапивка, пожилой, бравого вида, с проседью на висках и в усах, тертый и мятый на трех войнах сержант, постоянный квартирьер штаба батальона и уполномоченный по части переговоров с хозяйками. — Пахнет борщом со сметаной, товарищ капитан! Отдых до двадцати трех ноль-ноль. Хозяйка обнаружена в погребе. Насчет сметаны неизвестно еще, что получится — корова, говорят, у них спасается где-то в лесу, но яичком заправим. И отбивные будут на второе из свежей телятины. У соседа бычка осколком убило — приволок заднюю ногу с филейной частью. Потерпите пятнадцать минут, товарищ капитан. Законный срок, как в ресторане «Северный полюс» в Краснодаре, на улице Гоголя, в мирное время. Уже шкварчит.

— Есть потерпеть пятнадцать минут, — глянул Спивак на часы и, рассказав Петренко, как брали мельницу, стал расспрашивать его: — Ну, а в тех ротах как — жарко было? Нигде не прорвались? На вас, значит, и танки ходили? Не говорил Горюнов, сколько их тут было всего — полк, меньше?

— До черта было. По-моему, батальона два. У нас нигде не прорвались. Один было удрал, и того Завалишин поймал.

— Как? А, он докладывал. Маленького такого, в очках? Здорово! Связь есть? Сейчас редактору дивизионки позвоню. Так и скажу: один маленький просочился, и тому не дали уйти. Кто в пятой роте миной танк подорвал? Фамилии знаешь? Надо сегодня же представить к награде. Андрюхина надо представить, агитатора, — лейтенанта и трех солдат убил в мельнице. Так где же у тебя штаб? В той хате? Макар Иванович! Одиннадцать минут прошло. Уложишься в четыре? Смотри, чтоб точно, по регламенту, как договорились. Ну пойдем в хату.

…И после боя было, как всегда: появились скворцы на деревьях и на крышах хат; опять стало слышно в голубом небе пенье жаворонков, которые, может быть, пели, поднявшись над землей, и в самые жаркие минуты боя, но тогда никто не слушал их. Солдаты окапывались на выгоне за селом. Тянулись на запад журавлиным строем, с тяжелым гулом «везу-у, везу-у», эскадрильи пикирующих бомбардировщиков и, скрывшись за горизонтом, разгружались где-то далеко над немецкими тылами, — чуть слышно доносились оттуда разрывы бомб, глухо стонала земля.

Изредка рвались прилетавшие издалека снаряды. Немцы вели откуда-то беспорядочный, бесприцельный огонь по селу. Один снаряд ложился далеко за селом слева, минут через десять прилетал другой и рвался в густых яблонях справа, сбивая цвет с деревьев, оставляя в цветущих садах большие черные прогалины.

На эти редкие разрывы никто уже не обращал внимания. Во дворах и на улицах показывались жители: старики, босоногие хлопцы, женщины в вышитых сорочках. Бойцы сносили на площадь, где другие солдаты копали яму, убитых и клали их рядом на траву…

Одиннадцать человек потерял батальон в бою за Липицы убитыми, не считая раненых, отправленных уже в медсанбат на машинах, подвозивших из тылов дивизии снаряды. Погиб в схватке с боевым охранением гитлеровцев у ветряка, не увидев восхода солнца, сержант Андрей Болотников. Нашел себе смерть в далеком украинском селе у Карпат ереванский текстильщик, лучший снайпер полка, орденоносец Ашот Акопян, имевший на боевом счету за три года честной службы родине сто пять уничтоженных гитлеровцев. Прямым попаданием мины убило командира взвода бронебойщиков младшего лейтенанта Архипова, бывшего донбасского сталевара. В кармане его изорванной в клочья гимнастерки нашли залитый кровью партийный билет с вложенными в него адресами матери и жены. По партбилету лишь и узнали, что убит Архипов, а не другой. А бывает, разорвется снаряд — и товарищи начинают вспоминать: кажется, Трофимов лежал на том месте. Нет, не Трофимов, Трофимов в разведку ходил, не вернулся до сих пор из разводки. Может быть, Кравченко? Кравченко с донесением на КП посылали. Вернулся? Никто не видел. Если вернулся, то, может быть, и он, а если по пути зацепило шальной пулей и лежит где-то в бурьянах, в глухой степи, где и местные жители не скоро его сыщут, — значит, другой. Нет человека. Был, лежал кто-то там, куда попал снаряд, а кто — ни один товарищ не подтвердит точно. И приходится о нем, а то и о двух, о трех сообщать на родину — пропали без вести. Будет мать сотни раз перечитывать извещение, расспрашивать бывалых солдат, как пропадают люди без вести на фронте, гадать: может быть, в плен попал, может быть, раненого подобрали другие части, будет после войны ждать возвращения всех фронтовиков и пленных из Германии и каждого спрашивать — не видел ли ее сына? Будет ждать, пока жива, и ни один человек не сможет сказать ей: «Не жди, мать, я его сам похоронил…»

Одиннадцать убитых подобрали с поля боя. А пока сносили их на площадь, в степи, далеко за селом, на машине, быстро катившей по дороге в тыл, скончался двенадцатый — старший сержант Разумовский, не приходивший в сознание с той минуты, как лег, обливаясь кровью, на затоптанный грязными сапогами пол в мельнице…

Трое солдат копали могилу.

— Еще шар снимем? — спросил один, отирая рукавом гимнастерки потный лоб и меряя ручкой большой саперной лопаты глубину ямы.

— Копай, — сказал другой. — Тут им долго лежать. Домой не повезут. Копай полной профили. Сделаем по-хозяйски.

От штаба батальона отделилась группа бойцов. К могиле шел взвод автоматчиков для отдачи салюта, за ним — офицеры.

— Один шар сымем, и хватит. Идут уже.

Земля была сырая и в глубине таила еще зимний мертвый холод. Выброшенная наружу, она дымилась, прогреваясь на солнце, как тлеющий навоз.

— Парует, — сказал один из копавших могилу бойцов, молодой парень, саратовский колхозник. — Весна. — И крикнул, заслышав близкий вой снаряда, пригибаясь инстинктивно: — Ложись! — хотя стоял в глубокой яме, края которой были выше его головы.

Снаряд упал на площади, недалеко от могилы. Один большой осколок, шумно, как куропатка, фырча на излете, пролетел над ними и шлепнулся возле самой ямы.

— Вишь, проклятый, куда достал! Чуть-чуть не попал.

— Чуть-чуть не считается.

— На метр ближе — как раз бы к нам угодил.

— Он уже бессильный был, упал как камень. Синяк бы только набил.

— Да, если б по башке стукнул, как раз с таким синяком и лег бы здесь, за компанию…

Молодой боец, кончив подчищать свой угол, вылез наверх, поглядел в ту сторону, где разорвался снаряд. Над свежей воронкой курился дым или, может быть, пар от взрытой земли.

— Парует, говорю, земля, — повторил он. — Весна… Чуднáя тут, ребята, весна, в этих краях. У нас в неделю снег стает, вода сойдет, высохнет земля, прогреется так, что и босиком ходить можно, а тут ночью сегодня какой холодище был. Сеют люди, а земля в глуби, как лед. Карпаты близко — от них, что ли, холодно? Но сады не померзли: я цвет щупал — держится… Вот тут у людей на яблони заведение, — сказал он, оглядывая сады вокруг. — В других краях вишни сажают, абрикосы, а тут — одни яблони, в каждом дворе. Родят, что ли, хорошо?.. Которые люди говорят: после такой холодной весны урожай бывает сильный на все: на хлеб, на овощи. А которые говорят наоборот: дружная весна к урожаю… А девки тут хоть и двух лет не жили при советской власти до немцев, а интерес к нашему брату имеют. Разговор чисто как у наших украинок. Я познакомился с одной, — вон ее хатка за сараем. Пособил ей барахло из погреба в хату перетащить. Приглашала вечером на вареники… Эх, братцы! — вырвалось у него стоном. — Так и скучно же помирать весной!.. Распроклятый Гитлер, сгнил бы ты, собака, маленьким, когда мать твоя с ложечки тебя еще кормила! Откуда ты взялся, изверг, на нашу голову?..