Камень и боль - Карел Шульц

- Никколо... - неуверенно промолвил Микеланджело, - а что теперь будет со мной?

- Ты будешь голодать, - просто, по-приятельски ответил Макиавелли. - Не думай об этом, я уж давно голодаю. Голодать будешь... а может, и нет. Мне сейчас пришло в голову: постарайся добраться до Лоренцо Медичи...

- Что? - воскликнул Микеланджело в изумлении. - К какому Лоренцо Медичи?

- Вот как? - засмеялся Макиавелли. - Ты ничего не знаешь! Тогда Пьер, может, ты помнишь, - возмечтал о тирании и велел посадить в тюрьму двух своих дядей, Лоренцо и Джованни Медичи, но им удалось перед самой казнью бежать к Карлу Восьмому, и с ним они вернулись во Флоренцию. Теперь они здесь живут, но только зовутся уже не Медичи, - во Флоренции не должно быть ничего медицейского, так они переменили фамилию. Теперь они - Пополано... Народные!

Макиавелли рассмеялся от всей души, так что был вынужден даже прервать речь. Потом продолжал:

- Вот чем кончилась мечта Лоренцо Маньифико! Медичи во Флоренции не смеют даже называться своим именем. Но этот Лоренцо Медичи, Лоренцо Пополано, страшно любит втайне разыгрывать из себя Маньифико, - сам увидишь, посмеешься. Он будет тебе рад. Ему нужен двор, не хватает художников, ты будешь первым. Да еще - как наследство от Маньифико... будешь делать статуи святых, не вздумай только чего другого!

Медичи! Опять Медичи! Твои пути будут всегда перекрещиваться с путями Медичи... сказал там, на церковной скамье в Болонье, изгнанник, который в несчастье обрел дар пророчества. Лоренцо - Медичи, не именем, а родом, - это из страха перед Савонаролой называется он Пополано, а родом он Медичи...

- Спасибо тебе, дорогой Никколо, я пойду к нему. Надо мне иметь какой-нибудь заработок - из-за родных, не могу же я быть им в тягость... Завтра же схожу к Кардиери, чтоб он меня туда сводил, - ведь мой милый Кардиери с Аминтой, наверно, при дворе этого... Пополано!

Макиавелли взглянул на Микеланджело искоса, потом сказал:

- Ну, я пойду. К Сан-Марко, на проповедь. Хочется поразвлечься, послушать об адских муках и о том, как представляет себе Савонарола Италию под властью духовенства. Поразительно!.. Хочу занять там местечко, так что покидаю тебя. А ты сходи, сходи, не откладывая...

Пожав ему руку, он побежал длинными аистиными шагами по улице и вскоре исчез меж домов.

Микеланджело остался опять один. Только тут до его сознания дошло, что он даже не спросил Макиавелли ни о своих родных, ни о Граначчи, до того был потрясен всем виденным... "Ты пришел на большое кладбище", - сказал Никколо. И Микеланджело вдруг вспомнил свой сон, который видел последней ночью в Болонье, ночуя прямо на площади. Близится конец света, возглашает Савонарола. Конец света уже наступил... гробы разверзлись, он стоял один на большом кладбище, потом опять пир, ты это видишь, ты еще живой, а они... и тут пришла она, волнистые черные волосы, белый жемчуг в искусной прическе, долгий взгляд фиалково-синих глаз... "Пойдем, - сказала, - у нас есть дом..."

Флоренция! "Затем бежишь, чтоб вернуться" - так прокаркал тогда голос у ворот, который теперь царит над Флоренцией. Где же мой дом?

На улице появилась какая-то женщина. Узнала, пошла навстречу. Тихо окликнула:

- Микеланджело! Ты меня не узнаешь? Когда ж ты вернулся? Пойдем, проводи меня и расскажи!

И протянула ему обе руки. Он узнал Аминту, нимфу Аретузу. Как постарела! На губах горечь, лицо полно морщин. Искусная прическа производит смешное впечатление. Исхудала, острые ключицы отчетливо выступают ниже горла, над глубоким вырезом, которого она нарочно не закрывала. Бледная, как та, воспоминанье. И тело ее печально. Он обрадовался этой встрече, так же как встрече с Никколо. Как-никак - два друга на этом кладбище! Они пошли рядом, и она стала расспрашивать о его житье-бытье на чужбине; он стал сочинять, но она поняла, что он лжет, и перестала спрашивать. Тогда он в свою очередь засыпал ее вопросами, но она ничего не знала о его дяде и семье.

- Ты не идешь на проповедь? - спросил он.

Она презрительно покачала головой.

- Я медицейская и останусь медицейской. Никто не заманит меня в дом божий, где этот одержимый сипит своим мерзким ртом. Знаешь, Микеланьоло, прибавила она ласково, - ты должен остаться нам верным. Ты ведь тоже медицейский и таким и останешься. Нас всего горстка, но мы приобретаем все больше сторонников, с тоской вспоминающих о времени бессмертного Лоренцо. Они собираются тайно у меня, молодые патриции и некоторые старые члены Совета, - ты, конечно, придешь?..

- Заговор? - тихо спросил он.

Она улыбнулась.

- Так, немножко. Пока - немножко. Но к приезду Пьера подготовим как следует.

Она продолжала бы этот разговор и дальше, но Микеланджело прервал ее вопросом, который давно вертелся у него на языке:

- А Кардиери?

Она сжала губы и коснулась Микеланджелова локтя слегка дрожащей рукой. Последовала минута молчанья, во время которой он уже почувствовал недоброе.

- Его нет в живых, - сказала она.- Он убит.

- Кардиери? - воскликнул он. - Кто ж убийца?

Опять печальное молчанье, потом она ответила еще тише:

- Зовут его, кажется, Рауль де Лорри. Французский офицер на службе синьора Филиппа...

- Но почему? Почему?

Она ничего не ответила. Он понял и, нахмурившись, отстранил свой локоть, так что рука ее упала. Она побледнела и еще сильней сжала губы.

- Ты когда-нибудь любил, Микеланджело? - спросила она.

Почему такой вопрос именно теперь? Это показалось ему до того оскорбительным и циничным, что он стал искать злых, мстительных слов. Потому что всегда вспоминал Кардиери с любовью.

- Я - да, - послышалось возле него тихо, очень тихо.

Он ответил:

- Копейщика Рауля, мальчика Джулиано Медичи, патрицианских сынков, членов Совета, богатых купцов и художников из садов Медицейских?

- Нет, - спокойно возразила она. - Этих я никогда не любила.

Преодолев свою скорбь, он вымолвил имя друга:

- Кардиери?

Она, поглядев на него, прошептала:

- Не знаю, любила ли я когда-нибудь того, кто любил меня больше всех на свете.

Он поглядел на нее. Она смотрела в другую сторону. Это была стареющая женщина, вся в морщинах, горечь на губах. Искусная прическа производила жалкое впечатление. Но нимфа Аретуза шла рядом с ним, словно была все еще прекрасна. Ах, на этом большом кладбище еще не все мертвецы похоронены...

- Я знаю, ты любил, Микеланджело, - вдруг промолвила она. - Знаю, что там, вне города, где-то на своем пути, ты был застигнут любовью, я узнала это по твоему лицу, молчи, не говори мне ничего. Сперва ты стал лгать о своем путешествии, я узнала это по лицу, сказал, что был в Лукке, Сиене, Венеции, в Риме, - а на самом деле был все время у нее. Ты любил, а вернулся, - значит, несчастливая была любовь. Но если ты много любил, так поймешь, почему я тебя спросила... в такой связи, на твой вопрос о Кардиери я тебе ответила, что он убит французским копейщиком и что я не знаю, любила ли его. У меня о нем много воспоминаний, и в то же время его словно никогда не было. Это не был праздник любви, он ничего не скрывал, даже тоски своих лихорадочных рук, когда я не была с ним, у меня перед глазами все время мелькают другие образы, он меня очень любил, но слишком много знал обо мне, больше, чем я думала, он любил меня, как свет тьму, а я должна была иначе... Бывает великая, безмерная любовь, но и она не вырвет нас из нашей судьбы... не освободит, мы всегда возвращаемся обратно в свое собственное существование...

Он остановился.

- Я сказала что-нибудь странное, что ты так смотришь на меня?

Они пошли дальше, он глядел на ее тонкую, исхудавшую руку, которую она опять продела ему под локоть.

- Я этого не понимаю... - сказал он.

Она улыбнулась.

- Мы теперь, конечно, будем видеться чаще, и придет время - скажем друг другу об этом больше. Мне всегда страшно хотелось поговорить с настоящим другом Кардиери, высказать все, чего не могла сказать ему самому, а было бы так, будто я говорю именно ему. И будто я перед ним во всем оправдалась... Приходи ко мне скорей, Микеланджело, приходи! Мы ведь с тобой старые друзья, а теперь нас свяжет и общая борьба... Ты что думаешь первым долгом здесь предпринять?

- Пойду попрошу работы у Лоренцо Медичи, Пополано этого, я слышал о нем!

Она возмутилась.

- Ни в коем случае, Микеланджело! Он - не Медичи, ты поступишь дурно. Не ходи к этому Пополано, хитрому, лукавому негодяю, который изменил делу Медичи и для нас - хуже любого врага. Это предатель! Берегись!

Микеланджело опустил голову.

- Я должен работать, Аминта, должен здесь чем-то кормиться. Кто даст мне работу? Савонарола? Не могу я быть в тягость своим родным, я до сих пор - никто... Я должен...

Она вздрогнула от отвращенья.

- Это не человек! - сказала она. - Это паук!

Слово "паук" вспомнил потом Микеланджело, сидя в просторном зале с искусно расписанным потолком и стенами в шалонах, за столом, покрытым красной скатертью, на котором стояли два кубка вина и ваза с розами.