Камень и боль - Карел Шульц

- Не знаю... - пожал плечами Микеланджело. - Ты должен был рассказать...

- Ты бы не понял.

- Ты думаешь? - сказал Микеланджело. - Может быть, ты и прав. Тогда я, наверно, не понял бы...

Он быстро встал и, сжав руки, несколько раз прошелся взад и вперед по горнице.

- Не понял бы, а только бы испугался. Но теперь нет, Франческо... По-моему, мы с тобой в своих скитаниях пережили много сходного. Но я не хочу, Франческо, чтоб ты говорил, что я изменился к лучшему, не хочу! Потому что... скажу тебе, как на духу... потому что я как раз искал в твоих вещах, чем ты изменился к лучшему, искал тот дар, который твое путешествие должно было тебе дать, искал то великое, к чему ты так страстно стремился, то знаменье, за которым ты ходил...

- И не нашел?..

Граначчи был спокоен и как будто усмехался.

- Скажу тебе откровенно, Франческо, как может сказать только друг-живописец своему другу-живописцу: не нашел.

Взгляд Граначчи потемнел, но не уклонился от взгляда собеседника.

- Продолжай, Микеланджело... - прошептал юноша.

- Да. Именно потому, что мы тогда поклялись друг другу перед крестом у ворот, я буду продолжать. Когда ты вернулся из Нурсии от волшебницы Сивиллы, к которой ходил обручаться с мертвой, чтобы та помогла тебе стать выше любого из наших маэстро, я ждал уже от первой работы твоей чего-то безмерного, превосходящего все представления, чего-то такого, что повергло бы нас в прах, перед чем я мог бы застыть в изумлении... Ведь ты душу за это отдал!.. Но ничего не изменилось, все то же влияние твоего Гирландайо, - и то, что ничто не изменилось, было для меня еще большим ужасом и разочарованьем, чем для тебя самого... Я никогда не переставал тебя любить, никогда не забуду, что ты для меня сделал. Конец наших отроческих лет всегда останется для меня полон солнца и любви. Я испытал тяжелое разочарование... и ты это почувствовал. Может быть, поэтому мы с тобой подчас друг друга избегали... Я сам не понимал, в чем дело, а ты никогда точно о том, что там было, не говорил... Скажи, Франческо... Кто знает, что будет хоть нынче ночью, что завтра, мы все на краю могилы, ждем только смерти... Скажи мне теперь... Дьявол сбил тебя с пути? Обманула, предала та мертвая? Подвел ад тебя...

Граначчи, бледный, молчал.

- И потом, твои картины, - продолжал Микеланджело, ломая себе пальцы до боли. - Картины твои... одни святые, чаще всего архангел Михаил, - словно именно тот, кто сразил сатану, больше всего и привлекает тебя... одни святые... и матерь божья. Матерь божья... царица небесная, победительная, пречистая... Я этого не понял, Франческо, мне это казалось кощунством!..

Граначчи, бледный, молчит.

Микеланджело вспыхнул, встал вплотную к нему и, схватив несколько валявшихся на столе кистей, переломил их с гневным криком:

- Это было кощунством! Было! Ты богохульствуешь! Я понял! Сознательно богохульствуешь! И ходил к той волшебнице в горах, чтоб эта проклятая мертвая даровала тебе дар славы!.. Господи, в какое время мы живем! Ты сам говорил: такая покойница обладает великой силой, я обручусь с ней, никогда не обниму живую женщину, пускай сокрушат меня адские силы, если я изменю ей... так ты сам говорил, и был там, и там совершились ужасные вещи, ты, живой, с ней, мертвой, уста к устам, тело к телу, это сложные обряды, по твоим словам, я потом много думал о тебе, ты там был, не можешь отрицать, и когда потом Аминта...

Тут Граначчи выпрямился, пепельно-серый, и, сжав кулаки, сдавленным голосом проговорил:

- Замолчи, Микеланьоло! Замолчи!

- Нет, ты не закроешь мне рот, Франческо, я скажу все, мы, видно, плохо тогда поклялись друг другу! Аминта! Она так полюбила тебя. Ведь это из-за тебя все ее измены, все ее заблуждения... она сама мне говорила... ты был ее домом и любовью, жизнью и небом, из-за тебя - смерть Кардиери, а ты от нее отрекся, хоть и твое сердце разрывалось от любви, отрекся, потому что был обручен с той мертвой, которая теперь в аду, которая тебя обманула, не дала тебе искусства и славы, провела, из-за нее - вся твоя мука, твоя и Аминты, из-за нее и смерть Кардиери... Да, дьявол получил свою долю, и ты это устроил! Один грех всегда обрушивает за собой лавину других, ты сделал это, Франческо...

Он замолчал и прикрыл себе лицо, словно ожидая удара.

Граначчи стоял тяжелый, мертвенно-бледный, голос его прерывался. Он промолвил:

- Бедный Микеланьоло...

И подошел к нему. Тот застонал.

- Так я расскажу тебе все... - сказал Граначчи. - Ты ошибаешься, клятва не нарушена. Я...

- Я тоже был у волшебницы... - прервал его Микеланджело, и голос его, доходящий словно из какой-то непроглядной тьмы, звучал глухо и пусто. - Я тоже был У волшебницы, там, в Болонье, навеки с ней обручился, у нее волнистые черные волосы и белый жемчуг. "Уезжай, - сказала она мне, - у нас есть дом..." Я никогда не знал дома, ты не знаешь, как я тоскую по дому... навеки с ней обручился, ты видишь, наши пути с тобой во многом схожи, хоть ты бросился в Нурсию, а я в Болонью, но оба - за своей судьбой... А ты говоришь мне: ты изменился к лучшему, Микеланьоло, это бессмертные мазки, полезное было путешествие... говоришь ты... видит бог, ты не должен так говорить, не должен! Я знаю только то, что ты говорил тогда, это было так страшно правдиво, тогда я еще не понимал, а теперь слышу все время твои слова о любви, суровой, как лавр, холодней снега, любви, смеющейся мукам, творящей только зло... а все-таки это любовь... Почему ты не отвечаешь, Франческо?

- Я не был у волшебницы, - тихо промолвил Граначчи.

Тут Микеланджело, до боли закусив губы, воскликнул:

- Неправда!

- Я не был у волшебницы, - повторил Граначчи и отвел руки Микеланджело от его лица, удержав их в своих. - Потому и не сказал тебе ничего... А все-таки вернулся не такой, как был. Но теперь, теперь пришла пора сказать тебе. Путь до Сполетского герцогства был долог, Микеланьоло, я был еще мальчишка, шел с одной безумной мыслью в голове, мыслью об этой мертвой... Я спешил. Как-то раз ночь застала меня в горах у Сполето. В безднах - тьма, над утесами сияли звезды, я никогда этого не забуду. Мне было страшно идти дальше, всюду обрывы, пропасти, и я стал искать какую-нибудь пещеру, грот, где переночевать, брел ощупью, держась за стены скал, тропинка вилась все дальше... И в эту минуту, самую тяжелую из пережитых мной, я вдруг услышал пенье.

Граначчи замолчал, черные глаза его расширились.

- Голоса были девичьи, они лились со скал вокруг, они пели о милосердной матери божьей, о святом архангеле Михаиле, мне казалось, я умер и стою у райских врат; страшная, даже мучительная сладость затопила мне сердце, я упал на колени, благодаря бога... Пенье приближалось, и я увидел то, что, если бог пошлет, увижу еще раз только на небе. По тропе среди скал шла, озаренная факелами, процессия девушек и женщин, их вел старенький сгорбленный священник, опираясь на длинный посох с знаком креста наверху,они шли и пели, несли факелы и пели, на голове у каждой - терновый венец... Так увидел я впервые дев из скал. Я, конечно, уже слышал о них. Не только при папе-испанце, не только теперь при Александре, но и во времена Сикста и Иннокентия монастыри превратились в публичные дома, ты знаешь об этом. Кто хочет девушку на ночь, хоть монах, хоть дворянин, входи в любую келью женского монастыря, - это бордели, полные разврата, - заплати за постель и проститутку, которая потом пойдет каяться перед алтарем. И девицы, желающие в самом деле служить богу, уходят в пустыню, в лес, в скалы, устраивают там свои скиты, убежища, пещеры, моленные... Девы из скал, увенчанные терновыми венцами... "Чего тебе нужно среди нас, юноша?" - спросил меня старичок священник. И они взяли меня с собой, в скальную молельню, ко всенощной... И я у них остался. Не пошел в Нурсию, к вещей Сивилле, обручаться с мертвой язычницей, с дьяволом, ради искусства и славы... Со слезами поклялся старому священнику, который утром исповедал меня, сидя на большом камне и положив руки мне на голову. Он дал мне отпущенье грехов. "То, что ты задумал, великий грех, - сказал он, - и я возлагаю на тебя великую епитимью. Что ты для дьявола сделать хотел, то сделаешь для бога... Никогда не знать женщин вот что обещал я, в чем поклялся, от чего закаялся. Это не кощунство. Микеланьоло, если я все время пишу теперь святых, матерь божию, царицу небесную, победительную, пречистую, святого архангела Михаила, это не кощунство... если я пишу так... так, как умею...

- Франческо!

- Таким смиренным стал я в боли своей... - тихо промолвил Граначчи, обнимая его голову. - А ты мне опять толкуешь о любви, которая смеется мукам, о любви суровей лавра, которая творит только зло... живой камень... Мы изменили не только слова свои, мы изменились сами, Микеланьоло, изменились... Меня не одурачил ад, не провела мертвая. Я пишу, как умею, но во славу божью, и бог, конечно, взглянет на это милостивей, чем если б я ценой души своей стал творить лучше Мазаччо, Джотто, Винчи и всех, кого тогда назвал... Та ночь изменила меня. Я вернулся уже не мальчиком, с недетским взглядом, с изменившимся лицом и душой... Девы из скал, тернием венчанные! А ты - "белый жемчуг в черных волосах"...