Камень и боль - Карел Шульц

Флоренция взвыла от ужаса. Савонарола усилил епитимью, и монахи стояли теперь перед дарохранительницей по двое днем и ночью, вознося молитвы.

Рим утопал в празднествах, дня не проходило без турниров, процессий, танцев. И король, с глазами, ошалелыми от удивленья, учился у его святости искусству управлять, звуку голоса, жестам, осанке. Он до того старался не отходить ни на шаг от его святости, что в Риме его исподтишка, смеясь в ладонь, называли "мессером приворотником". Во время процессий король шагал гордо, держа свечу, на празднествах взбивал подушки на кресле святого отца, при появлении его святости всякий раз падал на колени, и это так понравилось папе, что он велел снова позвать к нему глухого бернардинца Бетти, любимого своего живописца, по прозванию Пинтуриккьо, и тот у него в комнатах, где еще не было расписано, изобразил все: Карл Восьмой на коленях перед папой, Карл Восьмой несет свечу, Карл Восьмой поправляет подушки... И над этим в углу золотой бык Борджа. А рядом - Апис, божественный Апис, тайна трех лиц в едином, согласно древнему египетскому мифу, как учил Помпоний Лет, бык, зачатый от солнечного луча, от золотого луча - нетелей, тайна, воскресшая под божественным числом три, Апис... и рядом - зачатый от золотого луча золотой бык Борджев. И папа долго стоял здесь, выпрямившись, и смотрел на эти картины. Все сливалось вместе. Апис и бык Борджев. Папа приказал принести свечей. А на галерее переминался с ноги на ногу король, ожидая, когда его позовут, потому что он пришел проститься. Слишком уж загостился он у святого отца и прекрасных дам, чьи портреты увозил теперь на память, смелые портреты, так как на этих картинках должна была быть изображена ласка, которой они осчастливили короля, как требовал Карл, и он любил эти картины, у него было уже много их - из Милана, Турина, Пизы, Флоренции, Рима - его триумф amoris 1. Был отобран особый породистый мул, чтоб возить эти полотна, и то - под балдахином, так дорожил ими король. Но союзник папы, злодей и мерзейший человек - неаполитанский король Альфонсо, достойный сын своего отца Ферранте, которого взял дьявол, не тратил времени на триумфы amoris, а собрал новое войско, поставив во главе его графа Питильяно и полководца Тривульция. Так что королю пришлось покинуть Рим и, простившись с папой, вновь идти походом на Неаполь.

Римские ворота захлопнулись за последним французским солдатом. Папа стоял в своей комнате por lo bajo в уединении, глядел на золотого Аписа и улыбался счастливой улыбкой. Золотой бык Борджев, миф древнего рода, тщетно враги вьются вокруг него, как оводы, победил и будет всегда побеждать, он не боится привидений, даже беседует с ними. Ведает свою тайну. Знает то, что не известно никому на свете. Никогда не бежал и не побежит. И папа гордо выпрямился.

Французские войска наступали на Неаполь, и командир ландскнехтов Ангильберт взял приступом Кастеллу Конти, ключ от Неаполя. Король Альфонсо бежал на Сицилию и умер там. Тривульций передался к Карлу Восьмому и стал высшим его военачальником. После взятия Капуи граф Питильяно бежал в Нолу. Дальше наступление шло уже без битв. И король победоносно вступил в Неаполь, где восхищался мессой с "Те Deum" 2 у св. Януария и неаполитанскими дамами, которые приумножат его триумф amoris. Они приумножили. А он стал мечтать об Азии.

1 Любви (лат.).

2 "Тебя, бога, хвалим" (лат.).

Но прекрасная дама Фортуна, возревновав к такому множеству любовниц, отвернулась от короля. И английский король Генрих Седьмой заключил союз с Фердинандом Испанским, отпал государственный изменник Лодовико Моро и заключил союз с императором Максимилианом, Венеция вступила в договор с папой, а султан Баязет - с Венецией. И все они - короли, папа, султан, император и республики - образовали "Святую лигу" для изгнания французов из Италии. Плохо пришлось французам. Тогда Карл в Неаполе взял руководство военным советом в свои руки, и все удивились. Никто не ждал от него такой твердости, сообразительности, дальновидности, неустрашимости и мужества уже без громких слов, рыцарских романов и сладких песен, - никто не ждал от него такой властной, королевской силы, какую он неожиданно обнаружил, он управлял и царствовал, наказывая трусов, карая изменников, командуя войсками. Но после совещаний, продолжавшихся ночи напролет, он на рассвете запирался один, не вынося возле себя ни одного человеческого лица, убитый, по-детски плача над своей великой мечтой об империи Карла Великого, восстановлении Византии и овладении Азией. А между тем к Неаполю быстро приближались войска Святой лиги под командованием самого Джованфранческо Третьего Гонзаги, маркиза Мантуанского, грознейшего полководца во всей Италии.

Вокруг Карла никого не было. У него остался один-единственный союзник. Словно в насмешку.

Савонарола.

Папа, султан, император, короли, республики, города - все кинули свои силы против него. Только монах был с ним.

Карл опять поехал в Рим. Но там был только один кардинал - англичанин Мортон, который с небрежной улыбкой просил извинить папу: его святость не имеет времени для беседы с королем. Во Флоренции в храмах горели все свечи, и народ был созван колокольным звоном на долгую молитву. Папский сын дон Сезар ночью перебил на площади св. Петра в Риме всех Карловых швейцарцев. Войска Святой лиги подступали уже к Альпам. Тогда король Карл бросился из Италии, чтобы достичь Альп, прежде чем его отрежут. Флоренция взвыла от ужаса, тысячи детей в белых одеждах по очереди стояли на молитве перед дарохранительницей и с ними - по двое монахов. Флоренция опустела. Флоренция побелела от ужаса, видя, как бежит Кир, покидая ее на произвол врагов. Флоренция знала, что погибла. И ждала своей судьбы, бессильная, погруженная в молитвы.

В эти дни Микеланджело окончил заказанную и оплаченную ему Лоренцо Медичи статую святого Иоанчика. Обнаженный Сан-Джованнино, вакхический, прекрасный, как Парис, с чувственным выражением лица, патрон угрожаемого города. Лоренцо был в восторге и заплатил хорошо. Микеланджело отдал все деньги в дом - отцу и братьям, оставил себе только на краски и дерево. И стал писать "Положение во гроб".

Возле него стоял Франческо Граначчи, внимательно следя за работой.

- Ты очень созрел за это время, Микеланьоло, - ласково, сердечно промолвил он. - Я ведь, в сущности, вижу первую твою картину, ты ничего не писал, разве только тайно, и мало что мне показывал. Вот эти мазки, показал он пальцем, - мастерские. И вообще ты никогда еще не работал темперой по дереву. Ты очень изменился, Микеланджело, очень, - может, даже сам не знаешь, до чего. И к лучшему.

- Святой Иоанчик, - пренебрежительно усмехнулся Микеланджело. - Никогда бы я прежде не стал ничего подобного делать.

- Ты не прав, - спокойно возразил Граначчи. - Сан-Джованнино великолепный мрамор и делает тебе честь. А то, что за этим стоит... какое это имеет значение? Когда-нибудь будут восхищаться твоим созданием, а не хитростью и лукавством этого Пополано. И не говори, что никогда ничего подобного не стал бы делать: вспомни... снежного великана.

Микеланджело улыбнулся.

- Твоя правда, Франческо, я и то давно говорю себе, что отупею когда-нибудь и буду служить прихотям правителей... как вы все!

- А! - прервал Граначчи. - Ты намекаешь на мой "Въезд Карла во Флоренцию"?

- Нет!..

Граначчи пожал плечами.

- Жаль, я бы охотно кое-что о нем тебе сказал. Впрочем, это хорошая картина, мне за нее не стыдно. Но не будем говорить обо мне, поговорим о тебе. Ты очень изменился, Микеланьоло, и я этому сердечно рад. Потому что ты изменился к лучшему. Путешествие было полезно!..

Тело Христа словно не имело тяжести. Оно стояло почти прямо в руках фигур, подобных ангелам, а не людям. Тело Христа еще не коснулось могилы. Погребающие не плачут. Скалы. Белая и черная. Микеланджело немного отступил и стал так придирчиво рассматривать свое произведение, что не ответил. Граначчи подошел к нему, положил ему руку на плечо.

- Ты еще ничего не рассказывал мне о своем путешествии...

Микеланджело отложил все, что держал в руках, завесил картину и сел против него.

Он заговорил резким, хриплым голосом:

- И ты, Франческо, и ты тоже никогда ничего не рассказывал мне о своем хождении в Нурсию. А ведь ты должен был это сделать, мы дали друг другу клятву, я ждал, что ты расскажешь. Ты молчал, и я ни о чем тебя не спрашивал. И если бы ты даже сам вздумал заговорить, я тогда, может быть, не стал бы слушать, убежал бы куда-нибудь в храм и стал бы молиться за тебя. Да, тогда. Но теперь мне хотелось бы послушать!..

Граначчи, прищурившись, скользнул острым взглядом по лицу Микеланджело. Потом ответил:

- Ты думаешь, почему, скажи, мой Микеланьоло, почему я никогда не рассказывал тебе о своем хождении и о том, что там было?

- Не знаю... - пожал плечами Микеланджело. - Ты должен был рассказать...

- Ты бы не понял.

- Ты думаешь? - сказал Микеланджело. - Может быть, ты и прав. Тогда я, наверно, не понял бы...