Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Она даже чмокнула Клауса в щеку при расставании и затем с непривычным ощущением гордости за него некоторое время следила с верхних ступенек, как он неторопливо идет по набережной вдоль грохочущей мостовой, как он нагибается, чтобы поднять валяющуюся на земле тополиную толстую ветку и как он, размахнувшись, зашвыривает ее куда–то на середину зеленого от весенних отражений канала, а затем ускоряет шаги и вприпрыжку несется на площадь, по–видимому, к остановке трамвая.

Настроение у него, вероятно, было отличное.

Гремели грузовики, запах клейкой листвы пропитывал город, лето уже наступало, и Ивонна даже не сразу вспомнила, что ее ожидает сегодня.

А когда вспомнила, то прозрачность майского утра необратимо померкла.

Потому что ничто хорошее ее сегодня не ожидало.

И пока она, мучаясь, отсиживала оставшиеся полтора часа до обеда, и пока в обеденный перерыв отпрашивалась, чтобы уйти пораньше, у Креппера, который теперь, после ареста Дирдепа, возглавил отдел, и пока она шла по асфальтовым солнечным улицам, тротуары которых пересекали дождевые ручьи, то безрадостные ее предчувствия еще больше усиливались, и когда она, против воли замедляя шаги, приблизилась к знакомому повороту — там, где русло канала откатывалось, рождая изгиб, то все утреннее звонкое счастье от того, что Клауса все–таки удалось пристроить, уже улетучилось и осталась лишь тягостная тупая тоска, мутной болью своей подсказывающая, что дальше так продолжаться не может.

У нее даже возникло удивительное желание повернуть в противоположную сторону и — идти и идти, пока город не кончится каменными рубежами, и за серыми высотными домами окраин не начнутся курящиеся от солнца прогалины весеннего леса — вероятно, в лесу сейчас было сказочно хорошо, но желание это свидетельствовало только о слабости: какой, к черту, лес, какое там в противоположную сторону? — и поэтому, распрощавшись с ним без особого сожаления, она, твердо ступая, пересекла зазеленевший канал, и по скучному переулку, который был образован двумя заборами, вышла к зданию, где располагались районные службы Охранки.

Бугер встретил ее достаточно неприветливо.

То ли были у него какие–то внутренние неприятности, связанные с коловращением службы, то ли, может быть, встал он сегодня не с той ноги, но он, сморщившись, как печеное яблоко, толком с ней даже не поздоровался: буркнул что–то угрюмое, выковырял козявку из носа, и, лишь показав таким образов, что сидящая напротив Ивонна ничего для него не значит, произнес сиплым голосом, в котором угадывалось раздражение:

— Ну, чего притащилась? Вроде бы не вызывал. Порядка не знаешь?..

А когда прочел донесение, составленное Дуремаром, между прочим, все так же кривясь и ковыряя в носу — то поднял на Ивонну глаза, лишенные всякого выражения и наморщил бескровный лоб, где розовели три мелкие оспинки.

— Крупно играешь детка…

Над кармашком засаленного его мундира пламенела ленточка ордена.

Губы — жевали.

— Я не играю, я доношу о служебном несоответствии, сказала Ивонна. — Пункт шестой «Примечаний» к Указу «О разъяснениях». Мое дело — сигнализировать о замеченных фактах. Ваше дело — принимать по докладу какие–либо решения…

— Сигнализировать? — протянул Бугер.

— Докладывать, — сказала Ивонна.

Тогда Бугер привстал и крикнул, вытягиваясь над крышкой стола:

— Лахудра!.. Знаешь, что с такими делают в гвардейских казармах? Пропускают сквозь роту, а потом избивают и вышвыривают на помойку… Шлюха щекастая!.. Я тебя научу уважать государственное учреждение!..

Он скомкал листок с докладом и бросил его прямо в лицо Ивонне:

— Проваливай!..

Тогда Ивонна тоже привстала и, расправив доклад, припечатала его к столу ударом ладони.

— Копия этой бумаги ушла в мэрию, — сказала она. — В Департамент Надзора, лично товарищу Чернопузу. Так что ты, Бугер, думай, думай — пока не поздно…

После чего стремительно выскочила и даже хлопнула дверью.

Она хотела бы как можно скорее забыть все эти омерзительные подробности, однако память подсовывала — умильную физиономию Дуремара, крупнопористый нос и медоточивые, сладкие интонации: Надо, Ивонночка, надо… Иначе у тебя опять жизни не будет… Посмотри, моя радость, я тут — составил бумажку…

Плюнуть хотелось, настолько все это было противно.

Ивонна спешила к дому, и задержалась она только в двух местах — в магазине у старого кинотеатра, где купила некоторые продукты на завтрашний день, и затем — у длинных почерневших развалин, обнесенных невысоким заборчиком, и, видимо, уже давно прогоревших, но попахивающих еще резкой горечью дыма.

Развалины когда–то представляли собой казармы гвардейцев, а недавно, после заключенного с кошками очередного торжественного Конкордата, непосредственно распоряжением Мэра были переданы под проживание престарелым котам, плохо видящим и не способным нести караульную службу.

Непонятно было, кому потребовалось поджигать эти дряхлые унылые помещения.

Хотя она, кажется, догадывалась — кому.

И, уже отходя, потому что остановка ее привлекла внимание топчущегося на углу кошачьего милиционера, осторожно, чтобы никто не услышал, вздохнула — скорей о себе, а не о каких–то развалинах:

— Что делают!..

Всякая радость у нее окончательно испарилась.

И она даже вздрогнула, когда кто–то, невидимый со спины, очень вежливо, но решительно тронул ее за локоть и беспрекословным движением повернул — заставляя идти и тем самым удаляя от опасного места.

Она вдруг решила, что это — кто–нибудь из охранки.

Но это был, как немедленно выяснилось, Старый Томас, он извлек свою неизменную трубочку изо рта и сказал — нагибаясь и практически совсем без акцента:

— Не надо смотреть…

Голос у него был мягкий и успокаивающий.

— Не буду, — покорно согласилась Ивонна.

А Старый Томас, притронувшись в виде приветствия к новой тирольской шляпе с веселым перышком за тесемкой, приноравливаясь к ее неровному шагу и все также почтительно придерживая за локоть, добавил:

— Не надо смотреть. Не надо обращать внимания. Надо жить так, как будто это все — не есть настоящее. Делать своя работа. Заботиться о своя семья. И не думайт о том, что будет с вами на ближайшая время. Именно так…

Он еще раз неторопливо коснулся узеньких зеленоватых полей:

— Желаю уважаемой фрау доброго настроения…

— Спасибо, — сказала Ивонна.

Как ни странно, но настроение у нее действительно поднялось.

И она даже не замедлила шаг, когда, уже подходя непосредственно к дому, вдруг увидела стоящий на тротуаре квадратный неказистый фургончик, запряженный откормленным мерином и украшенный по обеим своим сторонам рисунком мягких сапожек.

Дверцы у фургончика были распахнуты, и громоздились внутри него картонные разнокалиберные коробки, и точно так же, зияя проемом, распахнуты были двери, ведущие в мастерскую, и в полумраке, который от солнца казался еще чернее, как ей на мгновенье почудилось, перемещалась знакомая фигура мужчины.

Вероятно, Марочник занимался погрузкой.

Сердце у Ивонны заколотилось.

Она вдруг вспомнила вялого, изнуренного человека в Охранной секции Департамента, его розовый крысиный пробор, как будто проведенный с самого рождения по линейке, и его невыразительный голос, судя по всему, не знающий никаких иных интонаций:

— Я надеюсь, что вы, как положено, исполните свой гражданский долг?

— Разумеется, — ответила тогда Ивонна.

А Начальник Охранной секции Департамента склонил акуратную голову:

— Вы можете обращаться ко мне, если потребуется, когда угодно. Анонимность любого вашего заявления мы гарантируем…

И он постучал синеватым ногтем ногтем по поверхности пустого стола.

Так это было.

Словно работала невидимая канцелярия, отмеривая сделанное и не сделанное.

Канцелярия слез.

Но, с другой стороны, это ее как бы и не касалось.

И она, подавив идиотское тупое намерение зайти в мастерскую, плотно сжав губы, как будто закупорив рвущееся наружу предупреждение, громко цокая каблуками, как выстрелы, отдающимися в притворе двора, пропилила пространство, наполненное до краев удушливой фиолетовостью, и, поднявшись по лестнице, которую перечеркивали солнечные лучи, повернув ключ в замке и привычно напрягшись, потянула к себе осевшую грузную дверь, сверху до низу обитую для тепла дешевой клеенкой.

Квартира встретила ее тишиной и спокойным, нетрепетным стоянием воздуха.

Казалось, здесь не присутствует ни одного дуновения.

Правда, впечатление это было обманчивым.

Потому что едва она поставила у порога продуктовую сумку с потрескавшимися карманами и, сказав в пустоту коридора: Привет, это — я!.. — начала сдирать с себя тесный плащ, по обыкновению выворачивающийся наизнанку, как из двери ближайшей комнаты, фактически у нее за спиной, совершенно бесшумно возникло видение осторожного Франца и, обеими руками сжимая поднятый вверх пистолет, крутанулось — готовое опоясать себя грохотом частых выстрелов.