Европейская поэзия XIX века - Антология
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ДЖАКОМО ЛЕОПАРДИ
Перевод А. Ахматовой
Джакомо Леопарди (1798–1837). — Детские и юношеские годы поэт провел в доме отца, человека деспотичного, крайне реакционного, страстного собирателя книг и манускриптов. Неосуществимым мечтам юноши о личной свободе отвечали только безграничные горизонты книжного моря; познания юного Леопарди в древних литературах, в истории итальянской словесности были глубоки и обширны; сам он начал писать в отрочестве, много переводил с классических языков. Упорная работа подорвала его хрупкое от рожденья здоровье; после того как в 1822 году Леопарди вырвался из родного дома, тяжелые недуги не оставляли его до самой смерти.
Формальные требования классической традиции всегда были непреложными для Леопарди, среди современников на родине он слыл «архаистом». Но унаследованной формой Леопарди владел блистательно, под рукой мастера она превращается в полноценную романтическую форму. Леопарди развил свой личный вариант распространенной в романтической Европе философии «мировой скорби» («Маленькие нравственные сочинения», 1827, и др.). Для него основной закон мировой жизни — «несчастье»; его атеистический пессимизм бескомпромиссен и безысходен: любые устремления человека к счастью и совершенству обречены величественной игрой неумолимых законов природы на неудачу. Если в ранних поэтических произведениях — в канцонах «К Италии», «На памятник Данте» — Леопарди еще отдает дань патриотическому и свободолюбивому пафосу будущего, то позже его пессимизм захватывает и социальную сферу. Его «Палинодия» — одно из самых ядовитых в европейской литературе осмеяний буржуазного бездумного утопического оптимизма. От предыдущего столетия Леопарди отстал именно в том, что связывало «век нынешний и век минувший» (см. ниже комментарий к упоминанию Вольтера в «Палинодии»); и своего века Леопарди не принял в корне: он оказался поэтом тяжкой уединенности. Но в ней Леопарди обрел неограниченную свободу неприятия язв исторической действительности и неповторимый голос личного страдания, создавшие его единственную книгу — «Песни» (1845).
К ИТАЛИИ
О родина, я вижу колоннады,Ворота, гермы, статуи, ограды И башни наших дедов,Но я не вижу славы, лавров, стали,Что наших древних предков отягчали. Ты стала безоружна,Обнажены чело твое и стан.Какая бледность! Кровь! О, сколько ран! Какой тебя я вижу,Прекраснейшая женщина! ОтветаУ неба, у всего прошу я света: Скажите мне, скажите,Кто сделал так? Невыносимы мукиОт злых цепей, терзающих ей руки; И вот без покрывала,Простоволосая, в колени прячаЛицо, она сидит, безмолвно плача. Плачь, плачь! Но побеждатьВсегда — пускай наперекор судьбе,—Италия моя, дано тебе!
Двумя ключами будь твои глаза —Не перевесит никогда слеза Твоих потерь, позора.Вокруг все те же слышатся слова:Была великой ты — не такова Теперь. О, почему?Была ты госпожой, теперь слуга.Где меч, который рассекал врага? Где сила, доблесть, стойкость?Где мантий, лент златых былая слава?Чья хитрость, чьи старанья, чья держава Тебя лишила их?Когда и как, ответь мне, пала тыВо прах с неизмеримой высоты? И кто защитник твой?Ужель никто? — Я кинусь в битву сам,Я кровь мою, я жизнь мою отдам! Оружье мне, оружье![191]О, если б сделать так судьба могла,Чтоб кровь моя грудь итальянцам жгла!
Где сыновья твои?[192] Я слышу звонОружья, голоса со всех сторон, Литавры, стук повозок.Италия моя, твои сыныВ чужих краях сражаются[193]. То сны Я вижу или явь:Там пеший, конный, дым и блеск мечей,Как молний блеск? Что ж трепетных очей Туда не обратишь?За что сражаются, взгляни в тревоге,Там юноши Италии? О, боги, Там за страну чужуюИталии клинки обнажены!Несчастен тот, кто на полях войны Не за отчизну пал,Семейного не ради очага,Но за чужой народ, от рук врага Чужого; кто не скажетВ час смерти, обратись к родному краю:Жизнь, что ты дал, тебе я возвращаю.
Язычества блаженны времена:Единой ратью мчались племена За родину на смерть;И вы, превозносимые вовекиТеснины фессалийские[194], где греки, Немногие числом,Но вольные, за честь своей землиИ персов и судьбу превозмогли. Я думаю, что путникЛегко поймет невнятный разговорРастений, и волны, и скал, и гор О том, как этот берегБыл скрыт грядою гордой мертвых телТех, кто свободы Греции хотел. И прочь бежал тогдаЗа Геллеспонт Ксеркс низкий и жестокий,Чтобы над ним смеялся внук далекий; На холм же, где, погибнув,Они нашли бессмертье, Симонид[195]Поднялся, озирая чудный вид.
Катились слезы тихие со щек,Едва дышать, едва стоять он мог И в руки лиру взял;Кто о самом себе забыл в бою,Кто за отчизну отдал кровь свою, Тот счастье испытал;Вы, Грецией любимы, миром чтимы,Какой любовью были одержимы, Какая страсть влеклаВас под удары горького удела?Иль радостным был час, когда вы смело Шаг сделали ужасный,Что беззаботно улыбались вы?Иль не могильные вас ждали рвы, А ложе пышных пиршеств?Тьма Тартара и мертвая волнаВас ждали там; ни дети, ни жена Вблизи вас не стояли,Когда вы пали на брегу суровом,Ничьим не провожаемые словом.
Но там и Персию ждала наградаУжасная. Как в середину стада Кидается свирепый лев,Прокусывает горло у быка,Другому в кровь загривок и бока Терзает — так средь персовГнев эллинов ярился и отвага.Гляди, средь мертвых тел не сделать шага, И всадник пал, и конь;Гляди, и побежденным не пробитьсяЧрез павшие шатры и колесницы; Всех впереди бежит,Растерзанный и бледный, сам тиран;Гляди, как кровью, хлынувшей из ран У варваров, облитыГерои-эллины; но вот уж сами,От ран слабея, падают рядами. Живите, о, живите,Блаженными вас сохранит молва,Покуда живы на земле слова.
Скорее возопят из глубиныМорской созвездья, с неба сметены, Чем минет, потускнев,О нас воспоминание. Алтарь —Гробница ваша[196]: не забыв, как встарь Кровь проливали деды,С детьми в молчанье матери пройдут.О славные, я простираюсь тут, Целуя камни, землю;Хвала и слава, доблестные, вамЗвучит по всей земле. Когда бы сам Я с вами был тогда,Чтоб эту землю кровь моя смягчила!Но коль судьба враждебная решила Иначе, за ЭлладуСмежить не дозволяя веки мнеВ последний раз на гибельной войне,— То пусть по воле небаХоть слава вашего певца негромкоЗвучит близ вашей славы для потомка!
ВЕЧЕР ПРАЗДНИЧНОГО ДНЯ
Безветренная, сладостная ночь,Среди садов, над кровлями, безмолвноЛежит луна, из мрака вырываяВершины ближних гор. Ты спишь, подруга,И все тропинки спят, и на балконахЛишь изредка блеснет ночной светильник;Ты спишь, тебя объял отрадный сонВ притихшем доме, не томит тебяНевольная тревога; знать не знаешь,Какую ты мне рану нанесла.Ты спишь; а я, чтоб этим небесам,На вид столь благосклонным, и могучейПрироде древней, мне одну лишь мукуПославшей, — чтобы им привет послать,Гляжу в окно. «Отказываю дажеТебе в надежде я, — она сказала,—Пусть лишь от слез блестят твои глаза».День праздничный прошел, и от забавТеперь ты отдыхаешь, вспоминаяВо сне о том, быть может, скольких тыПленила нынче, сколькими пленилась:Не я — хоть я на то и не надеюсь —Тебе являюсь в мыслях. Между темЯ вопрошаю, сколько жить осталось,И на землю бросаюсь с криком, с дрожью.О, как ужасны дни среди цветеньяТакого лета! Но невдалекеС дороги песенка слышна простаяРемесленника, поздней ночью — послеВечернего веселья в бедный домикИдущего; и горечь полнит сердцеПри мысли, что на свете все проходит,Следа не оставляя. ПролетелИ праздник, а за праздником воследДни будние, и все, что ни случитсяС людьми, уносит время. Где теперьНародов древних голоса? Где славаМогучих наших предков? Где великийРим и победный звон его оружья,Что раздавался на земле и в море.Все неподвижно, тихо все, весь мирПокоится, о них забыв и думать.В дни юности моей, когда я ждалТак жадно праздничного дня, — и после,Когда он угасал, — без сна, печальный,Я крылья опускал; и поздно ночью,Когда с тропинки раздавалась песняИ замирала где-то вдалеке,—Сжималось сердце так же, как теперь.
К СЕБЕ САМОМУ[197]
