Косые тени далекой земли - Го Осака

Сжав зубы, Рюмон вернулся к письму.

«Теперь пора написать несколько слов о себе. Ведь рассказ о том, как я прожила свои молодые годы, станет ключом и к твоему прошлому и настоящему.

Как ты и сам знаешь, фирма «Дзэндо» и агентство Това Цусин были основаны в середине Мэйдзи моим дедом, человеком по имени Кайба Сюнсай.

Это был прирожденный бизнесмен, но, к сожалению, у него не было сына, который смог бы наследовать родовое имя и основанные Кайба компании, ему пришлось найти преемника на стороне и женить его на своей дочери Сино. Я слышала, что брак их состоялся в тридцать третьем году эры Мэйдзи.[112]

Зять Кайба Сюнсай, Номияма Сохэй, был в то время известным журналистом, печатался в «Ёродзу Тёхо»[113] и других газетах. Он сдался на уговоры деда и присоединился к управлению «Дзэндо».

Через два года после свадьбы у Сохэй с Сино родился сын и наследник рода Кайба, Мицуру. Сохэй оказался прекрасным предпринимателем, однако этим его способности, как оказалось, не ограничивались: он весьма отличился по женской части и прослыл невероятным бабником.

Дело дошло до того, что однажды он сошелся с молоденькой девушкой по имени Катано Таки, служившей в ресторане японской кухни высокого класса в районе Симбаси, и она родила от него ребенка. Было это в седьмом году эры Тайсё.[114]

Таки назвала родившуюся девочку Кивако и воспитала ее вне брака, как ребенка содержанки. Я и есть эта девочка.

В пятом году эры Сёва[115] про наше с матерью существование узнали в доме Кайба. Сюнсай и Сино были вне себя от ярости. Сохэй бегал между домом Кайба и матерью, но так и не смог ничего уладить.

Мать моя, устав от бесконечных распрей, покончила с собой, тем самым поставив в этой истории точку.

Что она хотела доказать своей смертью – я не знаю. Быть может, она напилась допьяна, почувствовав всю глубину безысходности своего положения, и во внезапном порыве отчаяния приняла яд. Я хорошо помню, что смерть ее не столько огорчила меня, сколько озадачила.

Я осталась совсем одна, и по настоянию дома Кайба меня отправили в Мексику.

В Мексике жили родители моей матери и ее младший брат Садао, и зарабатывали они на жизнь работой на нефтяном месторождении. Они эмигрировали в девятом году эры Тайсё[116] из префектуры Вакаяма. Мать тогда отказалась ехать вместе с ними и выбрала вместо этого жизнь сО мной в Японии.

Я не стану распространяться здесь о том, какие тяготы мне пришлось испытать в детстве, когда я жила вместе с матерью. Не думаю, что ты можешь даже представить себе, как относились в те времена к внебрачному ребенку.

Моя мать, на которую работа в увеселительных заведениях наложила свою печать, пила беспробудно до своего смертного часа. Я тоже с малых лет приучилась к спиртному. Как ты увидишь, эта привычка еще скажется на моей судьбе.

В Мексике я жила в нищете и лишениях, но психологически мне, пожалуй, было там гораздо легче. Я стала называть себя Мария и начала жизнь заново».

Задыхаясь от волнения, Рюмон оторвался от письма и стал вспоминать. Номияма, которого Гильермо упомянул на складе букинистического магазина Грина, был Номияма Сохэй. Рюмон однажды встретил это имя в очерке, напечатанном в одном экономическом вестнике.

И это, и все остальные данные из только что прочитанного отрывка полностью совпадали с тем, что рассказал ему Гильермо.

47

Рюмон слез с кровати и подошел к окну.

Дней десять назад его перевезли из Лондона в эту больницу на западе Токио, чтобы дать ему время восстановить силы после операции. Медсестра утверждала, что в хорошую погоду из окна можно увидеть гору Фудзи, но пока ему еще ни разу не повезло.

Рюмон сел на стул и вернулся к письму Кивако.

«Теперь о Гильермо.

Среди людей, которые в девятом году эры Тайсё[117] одновременно с семьей Катано эмигрировали из префектуры Вакаяма в Мексику, был человек по имени Хосоя Кацудзи.

Хосоя был близким другом моего дяди Садао, и, хотя они были намного старше меня, оба они любили меня как родную сестру. Встреча с Хосоя изменила всю мою жизнь.

Ты и сам скоро поймешь это.

Хосоя Кацудзи и есть тот, кого ты ищешь, – тот японец, служивший в Иностранном легионе под именем Гильермо, или Сато Таро.

Хосоя был старше меня на тринадцать лет, но с первой же встречи я увидела в нем мужчину. Хотя я была еще девчонкой – мне было тогда лет двенадцать-тринадцать, – созрела я чрезвычайно рано; наверное, в этом виновата среда, в которой я росла. Я уже тогда инстинктивно понимала, как привлечь к себе внимание мужчины.

Вначале Хосоя обращался со мной как с ребенком, но я становилась все привлекательнее, и со временем он стал обращать на меня все больше внимания.

Не прошло и двух лет после нашей встречи, как мы полюбили друг друга всем сердцем и познали телесную близость.

Вскоре я забеременела и в пятнадцать лет стала матерью.

Это будет для тебя неожиданностью, но моя дочь – твоя мать, Кадзуми».

Рюмон покачал головой. Неожиданностью это для него не стало. Он уже мал это от Гильермо. Скорее удивление у неге вызывало то, насколько непохожи были Кивако) какой он ее помнил, и его мать, Кадзуми. Судя по свидетельствам Кирико и Гильермо, Кадзуми была удивительно похожа на Кивако в молодости. Однако ему никак не удавалось узнать свою мать о грузной и круглолицей женщине, какой Кивако стала в последние годы жизни.

Письмо еще не закончилось…

Кивако писала о том, что Хосоя Кацудзи получил приказ Коминтерна отправиться в Москву и что перед своим отъездом он заказал те три кулона как своего рода талисманы, чтобы они хранили троих членов семьи.

О том, что она, последовав примеру Хосоя и своего дяди, вступила в находившуюся тогда в подполье коммунистическую партию Мексики.

Как она решила поехать вслед за внедрившимся в армию Франко мужем и вступила в Интернациональную бригаду.

Что для этого ей пришлось отдать ставшую обузой дочку под опеку Нисимура Сидзуко, младшей сестры Хосоя, и ее мужа Ёскэ, которые и удочерили девочку.

Что таким образом настоящие дед и бабка Рюмона – вовсе не супруги Нисимура, а Хосоя Кацудзи и Кивако, и многое другое.

Все это в целом повторяло то, что Рюмон уже слышал от Гильермо в Лондоне.

«Я добралась вместе с дядей в Испанию в январе двенадцатого года эры Сёва.[118]

Мне было тогда всего восемнадцать, но, чтобы ко мне относились как к взрослой, я прибавила себе четыре года, когда подавала документы на паспорт.

К тому времени я уже успела стать убежденной сталинисткой. Мое трудное детство и нищета, в которой я жила в Мексике, укоренили во мне идею, что единственный путь к защите угнетенных – коммунизм.

И во имя Сталина, ведшего людей к коммунизму, я была готова не колеблясь взяться за любую работу. Ни проводившиеся в России репрессии, ни убийства бежавших за границу изменников нисколько не поколебали мое благоговение перед Сталиным.

Поэтому, когда в Интернациональной бригаде меня определили работать под началом Каридад дель Рио Эрнандес (она, кстати, мать того Рамона Меркадера, который убил Льва Троцкого), я с радостью выполняла все задания, которые мне поручали.

Каждый раз, когда во мне говорила совесть, я обращалась за поддержкой к алкоголю. Стоило мне выпить, и меня будто подменяли. Алкоголь вовсе не отшибал мне память, нет. Просто, пьянея, я становилась хладнокровнее и могла, не задумываясь, совершить любую жестокость. В моем случае алкоголь действовал как укол анестезии, только нечувствительным становилось не тело, а совесть.

Как просто было бы сказать, что алкоголь – это своего рода болезнь… Но этому никто не поверит, даже я сама. Наверное, у меня это наследственное, от матери. И, как мне кажется, по несчастью, эта дурная наследственность перешла и к моей дочери Кадзуми, и к тебе, моему внуку.

В блокноте, который ты найдешь вместе с этим письмом, – доскональный отчет о преступлениях, которые я совершила, служа под началом Каридад. Если бы ты знал, как тяжела мне мысль, что ты узнаешь обо всем. И я понимаю, как тяжело тебе будет читать о моих преступлениях. Но я хочу, чтобы ты знал, что делает алкоголь с человеком. И надеюсь, что это знание поможет тебе бросить пить.

Я прошу об одном: прочитав мои записи, сожги их, никому не показывая».

Рюмон поднял глаза на лежавший на столе блокнот.

Истертая кожаная обложка будто с насмешкой встретила его взгляд.

Ему никогда и в голову не приходило, что Кивако, которая без устали порицала его за привязанность к спиртному, в прошлом сама была алкоголичкой. Значит, правы были Кирико и Гильермо, когда говорили, что, выпив, Мария вела себя так, будто ее подменили.

Та же наследственность была и у ее дочери Кадзуми, которая, напившись, захлебнулась в ванне, и у ее внука.

Вдруг Рюмону страшно захотелось выпить. Уже давно у него и капли пива во рту не было: врачи запретили. Долго ему не продержаться… Сможет ли он когда-нибудь бросить пить?