Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Я любуюсь им. Его попытками держать одичалую, бешеную ярость на жёстком поводке. Его возможностью выносить возбуждение, выжигающее изнутри неистовым пламенем. Его отравляющим, убивающим и возносящим прямиком на небеса любованием мной.

И закрываю глаза.

«Бери, мне не жалко, » — так и крутится в голове, но начинать говорить хоть что-либо сейчас кажется настоящим преступлением, за которое мне наверняка будет светить пожизненное. А мне до сих пор нравится тешить себя иллюзиями, что это только первый и последний раз.

Уже не первый. И ещё не последний.

Предвкушение удовольствия обостряет чувствительность до того предела, что по телу пробегает дрожь даже от его дыхания, случайно коснувшегося колена. А первое же развязное, уверенное движение языка между моих ног рождает в груди острый крик, который надламывается где-то в горле и добирается до рта осколками-стонами, режущими губы до крови.

Он вылизывает меня с напором и усердием, от которых снова и снова хочется орать. Но всё, на что я оказываюсь способна, это короткие и глухие, долгие и протяжные стоны, и громкие, надрывные всхлипы. Горячий язык без стеснения проходится по половым губам, кружит у клитора, спускается почти до ануса, а потом погружается прямо в меня. Настойчиво, резко, с отвратительно-возбуждающе-пошлым хлюпающим звуком.

Мои пальцы мечутся по дивану в панике, скребут мягкую ворсистую обивку, хватаются за края халата, на самом деле до сумасшествия желая зарыться в его волосы и сделать что-нибудь: то ли прижать ещё ближе, то ли силой оторвать от себя, потому что меня уже начинает трясти от удовольствия, как впервые коснувшуюся клитора под одеялом школьницу. Но где-то там, среди мигающих перед глазами, блядски раздражающих сине-желто-зелёно-красных вспышек, среди стонов и похабных причмокиваний, среди капель разошедшегося дождя, отбивающих по окнам свой ритм, идеально сливающийся с движениями по мне и во мне языка, я вдруг нахожу его ладони.

Сжимаю их, глажу, тяну на себя, царапаю и снова глажу, пока он не перехватывает мои руки решительно, грубо, властно, и не переплетает наши пальцы, лишая меня возможности двигать ими.

— Кирилл… — одно шелестящее и тихое слово расползается по огромному пространству комнаты, стелится по полу туманом, отталкивается от стен и стремглав возвращается ко мне, безошибочно признавая свою хозяйку. А я кручу головой из стороны в сторону, отнекиваюсь от него, желаю отмотать последние секунды вспять и не произносить этого имени. Не делать это таким образом и в такой момент. Но оно не уходит, трётся теплом о плечи и ложится прямо на судорожно вздымающуюся грудь, и мне остаётся только прикусывать губы, чтобы не повторять это опять.

Кирилл, Кирилл, Кирилл!

Внизу живота ноет, зудит, вскипает удовольствие, вибрирует и дрожит, наполняет меня изнутри и распирает, грозя вот-вот перелиться через край. Я медленно и неотвратимо добираюсь до точки невозврата, не прикладывая к этому никаких усилий.

Кап. Кап. Кап.

Только слушая, как барабанят капли дождя, звонко врезаются в стекло и растекаются вниз влажными разводами.

Кап. Кап. Кап.

Только чувствуя, как по каплям возрастает и возрастает невыносимое напряжение, когда кончик языка ударяет прямо в клитор и съезжает вниз по размазавшейся влаге.

Кап. Кап. Кап.

Только смотря широко распахнутыми в изумлении глазами, как капли пота скатываются по моему телу, от ложбинки груди к животу, а густые волны его каштановых волос падают на лобок, пока он целует, лижет, ласкает, имеет меня своим языком.

Он. Там.

Я выгибаюсь, дёргаюсь и трясусь, как в припадке, лихорадочно бормочу что-то невнятное, — то ли снова его имя, то ли сдавленное «Господи, Господи!», — и прокусываю-таки губу до крови, наполняющей пересохший рот болезненно-приятными солёными каплями, струящимися по языку и опускающимися в сведённую судорогой глотку.

Сбитое и сорванное дыхание приходится восстанавливать так же долго, по маленьким каплям. Голова Кирилла лежит у меня на животе, дыханием согревает маленький участок покрывшейся испариной кожи возле одного из шрамов, оставшихся после операции, а ладони, так и не выпустившие мои, плотно прижаты к талии.

Мне хочется говорить, чтобы сломать этот хрупкий, слишком невесомый и волшебно-уютный момент, с каждой следующей секундой отпечатывающийся в памяти всё более чётко, ярко, остро; он остаётся внутри меня не просто красивой картинкой, а смешением звуков дождя и хриплого дыхания, вкусов сладкого кофе и солёной крови, запахов хвойного леса и страстного секса; вонзается, врезается в меня так глубоко и прочно, что никогда уже не избавиться.

Я хочу говорить, но не могу найти в себе слов, не могу найти силы прервать то, о чём буду вспоминать всю свою жизнь.

Не можешь сбежать от этого, — значит запоминай, Маша. Каждую незначительную деталь, каждое движение, каждый брошенный украдкой взгляд. Только с этими воспоминаниями ты и останешься в конце.

Он выдыхает громко и раздражённо, нехотя выпускает мою ладонь и наощупь нашаривает на журнальном столике свой телефон, вибрирующий с небольшими перерывами уже чёрт знает сколько времени. Прижимает его к уху, так и не поднимаясь с меня, даже, кажется, устраиваясь поудобнее между моих до сих пор дрожащих ног.

— Да? — говорит в трубку почти нормальным голосом и сразу же убавляет звук на минимум. Так, что я успеваю чётко расслышать только своё имя, произнесённое Глебом. — Да. О чём? Ладно, давай.

Его ладонь сжимается на моей талии, а телефон выскальзывает из неё и падает на диван, одним прохладным краем касаясь разгорячённой кожи. На животе остаётся один неожиданный и нежный поцелуй, — словно случайно затерявшийся с прошлого вечера, с душной ночи десятилетней давности, — и Кирилл поднимается на ноги уже с серьёзным и сосредоточенным лицом.

— Глеб заедет минут через двадцать, — сообщает ровно, но в тоне голоса проскальзывают напряжение, какая-то усталость, лёгкое раздражение. А у меня никак не получается отвести бесстыдный взгляд от его брюк, заляпанных мной и до сих пор топорщащихся бугром. — Твоё платье в сушилке.

Измайлов оказывается излишне пунктуален, и я сталкиваюсь с его до отвратительного понимающей полуулыбкой на губах уже через пятнадцать минут, только выйдя из ванной.

Впрочем, мне можно было не утруждать себя попытками привести в порядок волосы и сделать отстранённое выражение лица, да и халат снимать было вовсе не обязательно — вместе с несколькими бордовыми засосами у основания шеи он смотрелся куда естественнее и гармоничнее, чем офисное платье, которое мне к тому же пришлось надеть прямо на голое тело, потому что ни белья, ни своих чулок я отыскать не смогла.

Кирилл встречает нас на кухне со свежесваренным кофе, в тёмных джинсах и обычной белой футболке, с ещё мокрыми после душа волосами и угрюмым выражением на лице, которые должны бы лучше любых слов сказать Глебу, что он приехал не вовремя. Взгляд хвойных глаз проходится по моему телу, и кожу будто покалывает маленькими иголками и обдаёт влажной прохладой.

Я вопросительно вскидываю бровь, изображая полное непонимание причины, по которой он смотрит на меня так пристально-испытующе, но на высокий барный стул залезаю всё равно медленно, стараясь не делать резких движений и слишком тщательно оценивая, как высоко задирается подол платья.

Не пошёл бы ты к чёрту со своими извращёнными играми, Кирилл?

— Выглядишь очень усталым, — с наигранной заботой замечает Глеб, и совсем непонятно, кто из нас двоих сильнее старается выжечь в нём дыру своим взглядом в тот же самый момент.

— Что за срочность? — интересуется Зайцев, нервно постукивая пальцем по краю своей чашки. Это движение действует на меня, как пронзительный сигнал тревожной сирены, поднимая внутри дрожь предчувствия очередных гнетущих новостей.

— Я даже не знаю, с чего бы начать.

— С самого важного, — бросает Кирилл, отхлёбывая кофе и больше никак не реагируя ни на дико раздражающую меня манеру Глеба тянуть время, ни на полный любопытства взгляд, попеременно бросаемый на каждого из нас.