Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

лаковых туфлях. И ещё була у него трость с набалдашником. Пижон куды-никуды! И шо ты думаешь, Лидочка? Ходить по Привозу с той же тростью, у том же канотье, шо и до войны и у том же белом, только очень гразном кустюме! Я проследила за ним. То грушу якусь сопрёть, то яечко в карман себе засунеть. В сетке у него уже лежали штуки тры картошки, та несколько заветренных бичков. Ну, думаю, пижон, ты на мели, як сказав бы батько. И кланяюсь ему перед носом:

— Доброго здоровячка вам, уважаемый Аркадий.

Он так обрадовался, шо кинулся мине руку жать, та обнимать.

— Мадам Тимош! Домникия дорогая! Счастлив, очень счастлив видеть вас на Привозе! Значить в кошельке есть на шо купить продуктов. А это в наше время главнее всего. По вашим прелестным грудям вижу, шо вы совсем не голодаете.

А я думаю, как заманить его на проводку. Посмотрела на его гразный кустюм и кажу:

— Аркадий, шо ж вы кустюмчик ваш довели до такого серого цвета? Он же ж, помнится мине, знал лучшие времена, когда вы шлифовали Дерибасовскую!

— Ой, Домочка, усё вам расскажи — ваши уши завянуть. Я был на Нарышкинском спуске, видел руины вашего дома, та похоронил вас вместе с тем домом. А вы на моё удивление живая и даже цветущая! И где ж вы теперь кинули якорь? Може посидим у вас, та вы мне за себя, а я вам за себя…

Обрадовалась я, Лидочка, та пригласила его в гости. Ну, думаю, проводка в кармане. У мине ж за сундуком бутылок несколько «Изабеллы» та «Лидии» отстаиваются от осадка.

По дороге рассказала ему за лектриков, за вход, которого нету. Он всё понял и обещал, шо пошукае той вход и проведёть то лектричество за два чи тры дня, бо он профессионал по лектричеству.

Конечно, он не пришёл в восторг от моей квартиры, но намекнул, если хороший хозяин возьмётся за дело, то жить можно.

Я пожарила картошку, та поставила на стол бутылку «Изабеллы». Когда он увидел вино, увесь задрожал от радости и сказав, шо я женщина с большой буквы. Выпили, посидели, повспоминали довоенные годы. Помянули Петра, батька твоего. Вижу, Аркадий якось западает на бок. Я тыкаю его в той бок и прошу, шоб он посмотрел на то, зачем пришёл. Он встал, пошёл на кухню, стал руками мацать стены. А я вижу, шо-то не то из ним. И точно. Встал в угол и насцал. Я тогда очень пожалела его. Думаю, голодный дуже, несчастный, а може даже и больной. Потащила его в комнату, положила на диванчик, стащила с него кустюм, укрыла, та прынялася за стирку. Так жалко было тратить на него последний кусок мыла! Но посчитала, шо за-ради лектричества нужно. Повесила кустюм на верёвке во дворе сушиться. Надеялась, шо до вечера высохнет. И сразу на балконы повылазили все соседки! Наверно целый час лясы точили за той кустюм! Можно подумать, шо у них в кухне делов нет.

— И шо это за один, мадам Тимош? — кричала с третьего этажа Ривочка, — Жених, или за просто так мужчина?

Лидочка, какой страшный стыд я чувствовала перед соседями!

— Ерунду ты говоришь, мама! Ты ещё молодая, можешь замуж выйти сто раз! — возмутилась мама, — Когда я тебя увидела на вокзале, не узнала! Ты просто красавица! Не обращай внимания на соседей! Живи своей жизнью! Так что с Аркадием получилось?

— Сперва он возмутил меня своей неблагодарностью. Даже спасибо не выразил за стирку. А надо признать, шо чесуча оказалась дуже качественной. Совсем не протёрлась нигде, не села. Я даже прогладила кустюм катком. Влез он в кустюм и вдруг став тыкать себя у то место….Ну як его? На бруках…. Ну там где ширинка…. И спрашивает — это шо такое? А как я ему скажу, шо это такое? Я застеснялася. Тогда он говорит, шо я как женщина первым делом должна интересоваться именно этим. И продолжает тыкать пальцем в свою ширинку. Я засмущалася ещё больше. И тут он так ехидно говорит — «Неужели вы, как женщина, не замечаете, что на ширинке нет пуговиц? Как прикажете срам застебнуть?» Я кажу, шо как раз замечаю, бо вы, Аркадий, и по Привозу ходили нэ застёбнутый. — «Так пришейте! Это ж ваше прямое дело, как женщины». «А вас устроят чёрные пуговицы, бо у меня нет белых?» — спрашиваю. «Не, — каже, — чёрные не устроят». «А где ж я вам достану белых?». Тогда он прищурыв глаз и каже: «Ой, я вас умоляю! А на наволочке? Целых восемь штук! Зачем так много на всего одну наволочку?», «Так они ж перламутовые! На мужеские бруки не подходять». «Мне как раз подходять именно перламутовые! Срезайте, та пришивайте!» Я срезала с наволочки четыре пуговицы и кажу ему — «Скидывайте бруки». «Не скину — каже — прямо на мне пришивайте, бо я очень сильно уже опаздываю», «Как так? — кажу — А лектричество?». «О-о! До лектричества ше много чего надо! Запоминайте — провод метров двадцать, тры выключателя — комната, калидор та кухня. Лампочки. А главное, шо вам нужно — это счётчик. Всё купите, тогда и разговор наш состоится за лектричество. Найдёте меня на Привозе. А зараз шейте пуговицы». Я, Лидочка, так растерялася от этой наглости! И знаешь, шо я зробыла? Я зашила ему ту проклятую ширинку наглухо. Паразит, наелся, напился, выспался! Обслужила его по первому разряду! А он — всё купите! А як же, куплю! Я ж не кажу, шо не куплю! Но можно ж было по дружески договориться….

Во время Бабуниного рассказа мама смеялась сначала потихоньку, потом всё громче и громче. А в конце уже хохотала, и по щекам её катились слёзы. Держалась за живот, и в изнеможении пищала так, что не могла остановиться.

— Вот ты смеёшься, доця, а мине плакать хочется. Тоже мине, барин нашёлся. Из-за той ширинки уся надёжа на лектричество рухнула.

— Так что? Аркадий больше не появился? — уже серьёзно спросила мама.

— Встретились якось на остановке. Я к нему, а он как обрезал меня! «Женщина, мы из вами больше незнакомые». Оно ж то конечно! Мабуть, як приспичило, набурив полные штаны.