Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

Всю ночь в поезде я не спала. Под стук колёс я представляла, как увижу мою ненаглядную Бабуню, как уткнусь лицом в её серую старенькую юбку, обниму за ноги, а когда она возьмёт меня на руки и прижмёт к тёплой груди, буду целовать её морщинистые щёки.

Но всё пошло совсем не так, как я воображала. По перрону, огибая приезжую толпу, навстречу нам бежала женщина в цветастом шёлковом платье с букетом ромашек. Седая пышная стрижка обрамляла улыбающееся лицо. В такт шагам её груди прыгали до подбородка. Я узнала её. Это была Бабуня, но совсем не такая, какой я видела её в своих снах и воспоминаниях! И я спряталась за маму.

— Ветунечка! Рибонька моя! Та дай же ж я подывлюсь на тэбэ! Яка ж ты большая выросла. Ну, шо ж ты сховалася от меня?

Бабуня пыталась притянуть меня к себе, обнять, но я отталкивала её, ускользала от объятий.

— Мамочка, оставь её! Она смущается, отвыкла от тебя! Дай я тебя обниму, родная! Как же я по тебе соскучилась! — мама сжала в объятиях Бабуню, — Какая же ты красивая стала! Нарядная! Помолодела что ли?

— Лидочка, доця! Як я радая! Ну, пошли додому.

Бабуня схватила наш чемодан, мама ткнулась носом в ромашки. А я, держась за мамину юбку, старалась спрятать своё пылающее лицо от Бабуни. И что на меня нашло? Я стеснялась Бабуню! Я не могла заставить себя взглянуть на неё, не могла прикоснуться к ней. Какая-то непреодолимая преграда встала между нами. Пока ехали в трамвае, я смотрела в окно. Мама еле оторвала меня от спасительного окна, когда трамвай остановился на Тираспольской. Перешли на другую сторону, и вот наш дом! Ворота в подъезд блестели свежей красно коричневой краской. Я остановилась и по старой памяти мне захотелось погладить медную, отполированную морду льва с кольцом в носу, потянуть за кольцо, чтоб калитка ворот открылась, и увидеть в просвете арки наш двор. Мой двор!

— Нэ чипай! — заверещала Бабуня тоненьким голоском, которым она всегда предупреждала меня об опасности, — Замажешься, бо ше нэ просохло. Дворничка усё утро мазала ворота масляной краской.

Я шла впереди Бабуни по, будто раскалённым каменным плитам двора. Сердце стучало в висках. Остановилась у колонки, подняла голову, и… всё поплыло, закружилось передо мной будто я на карусели, а со всех сторон на меня плывут балконы, балконы, балконы…. Потом потемнело в глазах и всё исчезло.

Проснулась от тревожного шёпота мамы.

— Она спит так долго. Уже пятый час. Может врача вызвать?

— Та не! Вона так сладко сопит. Чуешь? И головка не горячая.

Я почувствовала знакомое тёплое прикосновение ко лбу Бабуниной шершавой руки. Стало хорошо и привычно. Открыла глаза, увидела близко-близко над собой родное Бабунечкино лицо, блаженно потянулась и вдруг, поддавшись внезапному порыву, обняла Бабуню за шею и стала целовать её щёки, лоб, подбородок и даже уши.

— От скаженэ дитё! Задушишь меня! — Бабуня сияла от счастья, — Я ж думала, шо ты меня забула! Вставай! Зголодала мабуть. А я тебе вертуту спекла. С яблоками!

— Ура! Вертута! — радовалась я не столько яблочному пирогу, сколько преодолению неловкости перед Бабуней.

Потом была какая-то дикая суета, перемешавшая в моей голове все события и спрессовавшая их в один неразделимый клубок. Вертута, обмен подарками, встреча во дворе со старыми друзьями, показавшимися мне совсем чужими: Нилка какая-то замурзанная и растрёпанная, сильно повзрослевший Борька, Изька, поразивший меня красными кудрями и громадными веснушками. Я в основном смотрела на знакомые лакированные туфли Нилки — пыльные, без пуговичек, с торчащими в стороны перепонками, грязные большие пальцы выглядывали в дырки то ли специально вырезанных, то ли протёртых носков туфель. Помню, что вместо того, чтоб выставлять напоказ и хвастаться, я старательно прятала ногу за ногу точно в таких же, но совершенно новых красных лакированных туфельках, подаренных мне Бабуней час назад. Мы молча постояли, поглазели друг на друга и вдруг Нилка, взглянув на мои туфельки, закричала на весь двор:

— Куколка-балетница, вображуля сплетница!

Скандируя считалку, Нилка ускакала в конец двора, мальчишки побежали за ней. У меня испортилось настроение. И только когда мы с мамой и Бабуней уселись за столик в светлом кафе Городского сада на Дерибасовской и нам принесли мороженое, я поняла — именно об этом моменте я часто мечтала в Кировограде. Моя серёдочка после большого перерыва радовалась, вырывалась наружу звонким смехом.

Когда возвращались из кафе, уже темнело. Проходя мимо шкульптуры, я почему-то почувствовала невероятный стыд и отвернулась.

Наш двор был освещён электрическим светом, исходящим из окон. У Бабуни электричества не было. Она долго шарила в темноте, никак не могла найти спички.

— Мамуль, почему до сих пор не провела электричество? У всех уже есть, а у тебя как в катакомбах! Ты ж ослепнешь! — заискивающе пролепетала мама, когда Бабуня, наконец, зажгла керосиновую лампу.

— Зараз будет вам свет, — строго сказала она и принесла из кухни ещё одну лампу. Запахло керосином. Я давно отвыкла от этого запаха, но мне стало уютно, защищённо что ли. Бабуня в кухне на примусе заварила чай из сушёных трав. Аромат мяты и ромашки перебили запах керосина. Пили чай с вертутой. И потянуло маму с Бабуней на воспоминания. Я утопала в родной и ласковой перине. Она часто снилась мне, когда в Кировограде засыпала на шуршащем матрасике. Сквозь сладкую дрёму прислушивалась к тихим голосам.

БАБУНЯ И ЛЕКТРИЧЕСТВО

— Чи ты думаешь, шо я против лектричества? Не, я не против, я только за! Та хто ж мине его проведёть? Когда ходили лектрики с домоуправы, то не нашли в моих стенках вход того лектричества. За вход намекнули на гроши. Значить паразиты знають, дэ той вход. Я так занервичала, шо выгнала их. Ну вот, живу на каросинке, на примусе та на карасиновой лампе. А тут якось на Привозе встретила Аркашку — батькова друга. Если ты помнишь, он у батька з Василём на побегушках был, а работал лектриком в порту. Его все знали. Он с форсом гулял по Дерибасовской в канотье, в белом чесучовом кустюме, в блестящих