Золотая шпага - Юрий Никитин

Алябьев положил руки на клавиши. Прозвучали первые аккорды… И все увидели, как встрепенулся Засядько. Даже сделал шаг вперед, но опомнился и замер. Только лицо вдруг побледнело.

А комнату наполняла никогда ранее не слышанная мелодия. Призывная и одновременно печальная, словно говорила она о жизни храбрых и сильных людей, которые постоянно смотрят смерти в глаза и часто не возвращаются с поля брани…

За свiт встали козаченькiВ похiд з полуночi,Заплакала дiвчинонькаСвоi яснi очi…

Все стояли молча, внимательно вслушиваясь в слова незнакомого языка, однако музыка не знала языкового барьера. Перед слушателями словно бы проходили колонны легендарных спартанцев или овеянные славой римские легионы. Шли в бой против неисчислимых сил варваров, чтобы погибнуть на земле и воскреснуть в песнях и легендах…

Когда Алябьев опустил руки и наступила тишина, Засядько подошел к другу, обнял его за щуплые плечи. Глаза генерала были полны слез.

– Спасибо, дружище! Откуда это сокровище?

– Понравилось? – спросил Алябьев, нервно поправляя пенсне и оглядываясь на собравшихся.

– Где ты услышал эту вещь?

За композитора ответил другой участник войны 1812 года, Сергей Глинка:

– Можете поздравить Александра Александровича с завершением огромной работы. Он заканчивает подготовку к изданию сборника малороссийских песен. Насколько я знаю, это будет первое такое издание в России.

– Правда? – спросил Засядько.

– Правда, – ответил Алябьев смущенно. – Собственно, собрал песни Максимович, я только немножко обработал их и подготовил к изданию. Боюсь только, что будут хлопоты с разрешением к печати.

– Как будет называться сборник? – поинтересовался Засядько.

– «Голоса украинских песен».

– Обязательно приобрету.

В этот момент от двери раздался сильный звучный голос:

– И я тоже!

Все оглянулись. На пороге стоял крепко сложенный рослый мужчина лет сорока – сорока пяти. У него было красивое мужественное лицо воина. Правую щеку пересекал старый шрам.

Засядько поспешил навстречу другу, который посещал его в каждый свой приезд в Петербург.

– Знакомьтесь, друзья, – сказал Засядько, обращаясь к присутствующим, – мой старый друг, граф Огинский.

Огинский взглянул на гостей. Большинство из них знал, а о некоторых слышал. Ныне литераторы и композиторы, в 1812 году они, сражаясь против Наполеона, ратоборствовали и с польскими полками, шедшими под знаменами императора, который обещал Польше независимость. Жуковский воевал под Бородином, Батюшков ранен при Гельсберге, князья Вяземский и Шаховской служили в казаках, Глинка и Карамзин – в ополчении.

– Я зашел проститься, – сказал Огинский. – Еду во Флоренцию. На этот раз, видимо, надолго. Что-то разболелись старые раны, ночами не сплю…

Он оглянулся на открытое фортепьяно, помедлил:

– Ладно… Сыграю на память, никто еще не слышал в новой обработке. Видимо, это моя лучшая вещь…

Сел, взял первые аккорды. Слушатели затихли в почтительном молчании. Они знали графа Огинского, боевого соратника мятежного генерала Костюшко, активного участника восстания против России, бывшего депутата знаменитого четырехлетнего сейма. Многим этот политический деятель был известен и как композитор, автор военно-патриотических песен и маршей.

Засядько слушал мелодию с противоречивыми чувствами. Он узнал, сразу же узнал ее… Дважды слышал ранее: в битве при Требии, когда под ударом 1-го польского легиона полегло два русских полка. Положение тогда спас Суворов… И еще раз, когда 2-й польский легион под командованием генерала Домбровского предпринял отчаянную попытку отбить крепость Мантую… Это было давно, очень давно, но и теперь, когда он иногда вспоминает, половина кабинета растворяется в зыбком мареве, там начинает клубиться дым, нещадно палит жгучее итальянское солнце, слышится страшный орудийный грохот, и, перекрывая шум боя, накатывается хриплое и мощное: «Jeszcze Polska nie zginela…»

Когда Огинский кончил играть, Засядько сказал негромко:

– Михаил, тогда это была боевая песня, теперь – гимн. Может быть, даже станет гимном новой Польши? Уже ради этого стоило жить.

Огинский, однако, не выказал особой радости, мысли его были уже далеко, и раны давали себя знать.

– Пора мне, ты уж прости. Внизу ждет карета, я ведь к тебе на минутку… Может быть, больше не увидимся.

Когда Засядько, проводив графа, вернулся, в комнате кипели страсти. Тон задавали братья Глинки: Сергей и Федор. Придерживаясь разных взглядов – один издавал журнал «Русский вестник», где выступал с монархических позиций, другой был сторонником якобинства, – сейчас оба удивительным образом сошлись на ненависти к французам.

– Вам факты? – кричал кому-то Сергей. – Пожалуйста! Генерал Кутайсов, смертельно раненный под Бородином, последние слова произносит по-французски. Переписка, в которой Ростопчин и Воронцов изливают желчь против французов, ведется на французском языке. На триумфальной арке, воздвигнутой в Царском Селе в честь побед Александра – русского царя! – над Францией, красуется сделанная по-французски надпись: «Моим товарищам по оружию»…

Он набрал в грудь воздуха, собираясь выпалить новую тираду, но моментом воспользовался его брат Федор, которому тоже было что сказать:

– Француз герцог де Ришелье становится наместником императора на юге и вместе с другими французами – графом де Лонжероном, маркизом де Траверсе, графом де Мазоном, инженером Базеном и другими – основывает город Одессу, развивает ее торговлю с Марселем, заканчивает постройку портов и крепостей в Херсоне, Кинбурне, Севастополе, создает школы и театры, ставит аббата Николая во главе своего лицея в Одессе…

– Простите, Федор Николаевич, – прервал Засядько, – вы восхваляете или порицаете герцога? Разве не достойны уважения его заслуги перед Россией?

– Достойны, – ответил Федор яростно. – Но на кой черт нам французы? Или мы сами не можем строить города? Прямо помешались на французском! Я бы сажал в тюрьму всякого, кто заговорит не по-русски!

Засядько с неудовольствием покачал головой:

– Если сказано умно, то не все ли равно, на каком ­языке?

– Не все равно, – упорствовал Глинка. – Слишком мы уступаем позиции всему французскому. Нет у нас национальной гордости.

Засядько в ответ стал загибать пальцы:

– Крылов в своих комедиях «Урок дочкам» и «Модная лавка» зло высмеивает галломанов, Озеров ставит на сцене «Дмитрия Донского», под татарами, иго которых сокрушил Донской, подразумевает французов. Крюковский в своей трагедии «Пожарский» имеет в виду 1812 год. Жуковский пишет «Песнь барда над гробом славян-победителей» и «Певец во стане русских воинов». Карамзин в записке «О древней и новой России» дает настоящий антифранцузский манифест. Кропотов в «Надгробном слове моей собаке Ба­лака» поздравляет пса с тем, что тот никогда не читал Вольтера…