К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ. - Георгий Чиж

Балы, однако, не прекращались, и все веселились по-прежнему. Пример подавал сам виновник слухов – разжалованный в матросы капитан второго ранга Невельской.

Однажды он по обыкновению зашел к Зариным за Катей, чтобы идти на каток, но на этот раз она почему-то не была готова и появилась не сразу. Геннадий Иванович поражен был ее бледностью и грустным лицом. Поздоровавшись, она тут же отвернулась и вышла. Внимательно приглядевшись к ней, когда она вернулась, Невельской на этот раз увидел на щеках ее ясные следы наскоро высушенных слез, и серд­це наполнилось совершенно неожиданным для него ликованием, почти счастьем: он догадался... Вышли на улицу. «Что это со мной?» – подумал он и необычно смело взял ее под руку. Так некоторое время шли молча.

– Меня удивляет, – нарушила затянувшееся молчание Катя, – что вас как будто нисколько не огорчают петербург­ские слухи, а между тем это так серьезно... Бравируете?

– Нет, петербургские новости огорчают: они могут по­мешать работе, – серьезно ответил Невельской. – Но зато радуют здешние, а они для меня гораздо важнее.

– Делитесь же ими скорей, порадуйте, потому что те своей несправедливостью и бездушностью огорчают меня почти до слез, – потребовала она.

– Те слухи расплывчатые, может, еще и неверные, а эти определенны: в них нет никаких «почти», а есть просто чистые слезы.

– Что за загадки? Бросьте шутить, я не могу разгадать, – сказала она строго.

– И не надо, ведь речь идет обо мне. Важно, чтобы я их разгадал. Помните мнение Марии Николаевны, что только тогда чувствуется полнота счастья, когда ему предшествует несчастье? Ну вот!

– Нет, не пойму, – в сердцах возразила Катя, – будет ли там когда-нибудь это ваше счастье или не будет, это еще вопрос. А сейчас... сейчас ведь на вас обрушилось большое несчастье! О нем и надо говорить, его переживать.

– Екатерина Ивановна, миленькая, не сердитесь, но мы смотрим на вещи различно: вы (я убежден, вижу это и це­ню), вы горячо приняли к сердцу мое несчастье и переживае­те его, а я его уже пережил, вот и все, – он крепко пожал руку. – Да, да, пережил, – подтвердил он, заглядывая ей в лицо сияющими глазами. – И мне хорошо, хорошо... Но вот сказать, объяснить вам сейчас не могу, не сумею, да и не надо. А петербургские сплетни – это вздор, который рас­сеется от легкого дуновения богини истины: взмахнет вол­шебным покрывалом – и как не бывало.

– Вы, дорогой, по-моему, некстати стали поэтом. Вчера сам Николай Николаевич у нас вечером с возмущением го­ворил папе: «Государь еще, к счастью, верит мне. Я постав­лю вопрос ребром и повезу прошение об отставке. Я или они, негодяи!»

– Ну вот видите, «негодяи», – живо подхватил Невель­ской. – И я так думаю... С его стороны отставка, а с моей – точные промеры и вещественные доказательства правоты – это поможет. Я не доделал своего дела капитан-лейтенантом, доделаю матросом – будет немного труднее, и все тут... Давайте тоже продолжать вместе с вами начатое дело – ве­селиться. Ведь нам осталось в Иркутске всего три-четыре дня!

И веселились действительно как никогда. Назавтра к Тру­бецким явились ряженые: высоченный мужик, поводырь, в самодельной маске с длинной льняной бородой и волосами, остриженными в скобку, с громадным ученым ревущим мед­ведем на цепи и с ним мальчишка-поводыренок с медвежон­ком. Оба зверя показывали фокусы, почти вплотную под­ходя к шарахающимся зрителям. В одном поводыре при­знали Сергея Григорьевича Волконского, другого узнать не могли.

Ряженые уже уходили, как вдруг медвежонок растя­нулся на пороге и упал на спину большого медведя. Тот рявкнул вовсю и бросился в сторону, а медвежонок – в другую, оставив в озорной руке поводыренка свою шку­ру. К удивлению зрителей, медвежонком оказался Невель­ской.

10. КУДА ЖЕ ИСЧЕЗЛИ ДЕКАБРИСТЫ?

Накануне предполагаемого отъезда Катя с сестрой и Не­вельским сидели втроем в гостиной Зариных, собираясь вме­сте провести вечер у Волконских, и дружески беседовали по поводу только что прочитанной повести в «Отечественных записках».

Все трое находили, что журнал изменился: сестры утвер­ждали, что он изменился к худшему, так как стал суше и скучнее. Невельской же доказывал, что он просто стал глуб­же и разностороннее, а что в них говорит просто пристрастие привычки: что не совсем обычно и знакомо, то кажется все­гда хуже.

– А кстати, – прервала неожиданно беседу Катя, по­чему-то смущаясь, – как в конце концов вы оценили наших декабристов? Вы теперь уже знаете многих.

– Вопрос прост, а ответ, ой, как труден! – серьезно сказал Невельской. – Если смотреть на них как на случай­но встреченных на жизненном пути людей – это одно, а если как на декабристов, носителей определенных идей – совсем другое.

– Без загадок ступить не может, – обратилась к сестре Катя, пожимая плечами.

– Пока ответа что-то не слышно, одно вступление, – поддержала ее Александра.

– Мне не хотелось отделаться ничего не значащей фра­зой, – возразил Невельской, – я принял вопрос серьезно, а вы сразу бросились в бой на защиту друзей очертя голову, хотя, честное слово, я не думал на них нападать, – оправ­дывался Невельской, удивляясь беспричинной и неожидан­ной нервозности Кати. Он заметил, что беспокойно бегающие по книжке журнала пальцы дрожали, а на обычно спокой­ном лице то вспыхивал румянец, то разливалась неестест­венная бледность.

– Если смотреть на них как на знакомых, друзей, при­ятных собеседников, то надо прямо сказать: редкие по своим качествам люди – чуткие, разносторонние собеседники, хо­роших, благородных взглядов на все вопросы жизни; в их обществе чувствуешь себя легко, без всякой напряженности, как у себя дома, среди близких друзей. Но вот от декабриз­ма у них не осталось никакого следа.

Он замолчал. Катя низко наклонила голову. Румянец по­крыл не только лоб и все лицо, но захватил и весь затылок под завитками волос, полымем вспыхнули уши.

«Что это с нею? – виновато подумал Невельской. – Откуда это странное волнение?»

– Что же вы остановились? – спросила Александра.

– Мне передалось волнение Екатерины Ивановны... продолжать ли? – смутился Невельской.

– Непременно, – потребовала Катя и еще ниже накло­нила голову.

– Видите ли, ни в Волконских, ни в Поджио, ни в Бори­совых я не приметил никаких признаков прошедшей борь­бы – одни казематские и каторжные переживания. Да и о них вспоминают неохотно, точно о чем-то постыдном, что хочется забыть. Откликаются охотно на что угодно, если только это не политика, не политические взгляды, которые когда-то казались единственной целью жизни. Я предполо­жил, что они замыкаются передо мной, как недостаточно изученным человеком, но это не то: нет, понимаете ли, того кипения, которое я в них жаждал подсмотреть и которого не скроешь, зато есть непротивление злу, какое-то запуганное подчинение року, надежда только на провидение и по­корность – та рабская покорность судьбе, которую я нена­вижу в других всеми силами души. Чтобы заполнить чем-нибудь свою жизнь, они с головой ушли в свою малень­кую семейную жизнь, какое-то растительное прозябание бесплодного, хотя и пышного и привлекательного пустоцве­та. Что же они дадут детям, в глазах которых они должны поддерживать величие героев, принесших жизнь за идею? Что дадут они окружающей среде, над которой они должны возвышаться, как монументы, как памятники, которые пе­реживут не только их, но и века?