Технология власти - Абдурахман Авторханов

Но самое главное — Хрущев, процитировав пропагандную речь Ленина на сессии ЦИКа в феврале 1920 года (в котором, заметим, как партия оппозиции все еще находилась РСДРП во главе с Мартовым), забыл другой, директивный документ Ленина, написанный через два года. Это письмо Ленина от 17 мая 1922 года к тогдашнему наркому юстиции Дмитрию Курскому. В этом письме Ленин предложил[249]:

"Тов. Курский. В дополнение к нашей беседе посылаю Вам набросок дополнительного параграфа уголовного кодекса. Основная мысль, надеюсь, ясна: открыто выставить принципиальное и политически правдивое положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость. Суд должен не устранять террор, — обещать это было бы самообманом и обманом, — а объяснить и узаконить его принципиально ясно, без фальши и без прикрас".

Редакция "Собраний сочинений Ленина" сделала к этому письму Ленина следующее примечание[250]: "Письмо Д. И. Курскому о терроре написано Лениным в связи с разработкой первого УК РСФСР. Ленин сам предложил набросать проект статьи… Этот проект и лег в основу статьи 57 УК РСФСР" (очевидно, речь идет о статье 58 УК. — А. А.).

"Узаконенной системы" террора Сталин не создавал, не отменял и, конечно, не нарушал. Он ее, выражаясь по-советски, поднял лишь "на высшую ступень" всеобщей инквизиции. Единственное, что Сталин внес нового в эту систему, заключалось в том, что он ликвидировал ее ленинский "дуализм": вместо партии и НКВД отныне правила страной одна сила — политическая полиция.

Поэтому лидер итальянских коммунистов Тольятти — и с научно-социологической точки зрения и с точки зрения пресловутого "истмата" — подошел к самой истине, когда в своей известной беседе с редактором итальянского журнала "Нуови аргументи" (июнь 1956 г.) поставил далеко не приятный "коллективному руководству" вопрос:

"Раньше все хорошее приписывалось сверхчеловеческим качествам одного человека, теперь все плохое объясняется его не менее необыкновенным пороками… Однако до тех пор, пока все объясняется деятельностью одного человека и культом личности, — основная проблема остается неразрешенной: как и почему советское государство могло допустить и фактически допустило такое нарушение законности, отступление от демократических норм и даже дегенерацию общественной жизни".

ЦК КПСС, назвав беседу Тольятти "интересной, содержательной", отвел как раз этот ее основной аргумент: "…нельзя согласиться, — говорит постановление ЦК КПСС, — с постановкой вопроса о том, не пришло ли советское общество "к некоторым формам перерождения". Однако на открыто поставленный уж не "врагами", а друзьями вопрос о возможности возникновения культа личности при "социализме" и путях дегенерации советской системы, надо было дать открытый ответ. Но участники "коллективного руководства" не стали ломать себе голову над "софистикой" коммунистического "философа" из Рима. Наивный по своему существу ответ ЦК оказался "потрясающим" и по форме[251]:

"Думать, что отдельные личности, даже такая сильная, как Сталин, могли изменить наш общественно-политический строй, значит впасть в глубокое противоречие с фактами, с марксизмом, с истиной, впасть в идеализм… Весь мир знает, что в нашей стране в результате Октябрьской революции и победы социализма утвердился социалистический способ производства, что вот уже почти сорок лет власть находится в руках рабочего класса и крестьянства".

В этом ответе выделены два тезиса: 1) Сталин не мог изменить социальную природу СССР ("социалистический способ производства"); 2) власть в СССР "почти сорок лет находится в руках рабочих и крестьян". Второй тезис рассчитан на наивных людей, а первый тезис лишь поясняет сущность дела. В этом и заключается "специфическая" особенность коммунистической тоталитарной системы, отличающая ее от других типов тоталитаризма (фашизма, национал-социализма), что при коммунизме узурпация средств производства, источников накопления капитала и права личной хозяйственной инициативы ("социалистический способ производства") является основой закрепления уже узурпированных гражданских прав и политических свобод.

Политическая диктатура, вынужденная считаться с экономической независимостью народа от государственного аппарата управления, всегда уязвима. Это особенно относилось к такой мелкособственнической стране, как Россия, с ее абсолютно подавляющим крестьянским населением. Ленин это понимал с первых дней революции. Чтобы нейтрализовать оппозицию этого основного класса, Ленин и принял эсеровский проект о земле ("социализация" вместо большевистской "национализации"). Национализация крупной промышленности тоже не была объявлена сразу. Тут пришлось пройти через этап так называемого "государственного контроля над производством". Мелкая и частично средняя промышленность вообще считались вне "национализации". Пришлось согласиться и на допущение "государственного капитализма" (аренда, концессии) для привлечения иностранного и своего частного капитала. В результате получилось целых пять "способов производства" или, как говорил Ленин, "пять укладов хозяйства": 1. "Патриархальная форма" хозяйства. 2. Мелкое производство (большинство крестьян, торгующих хлебом). 3. Частный капитализм. 4. Государственный капитализм. 5. "Социализм".

Но Ленин понимал и другое, а именно: чтобы большевики удержались у власти, в стране надо иметь лишь один всеобщий "уклад" "государственно-социалистический". В этом смысле "военный коммунизм" был не только сугубо военным мероприятием, но и первым хозяйственным экспериментом. Но эксперимент провалился — Кронштадт был последним предупреждением. Ленин и большевики л, предупреждение приняли единогласно (редкий случай в те годы) и ввели нэп (1921 г.)[252]. Все пять "способов" получили и легальный статут и физические возможности "мирного соревнования", конечно, при условии нахождения "командных высот в руках диктатуры пролетариата". Но в этом "соревновании" "мелкотоварное производство" (крестьяне) и "частный капитализм" (мелкая, кустарная и средняя промышленность, торговля) настолько наглядно показали преимущество частной инициативы, что через год Ленин начал бить отбой "отступление кончилось, начинается перегруппировка сил", — говорил Ленин на XI съезде партии (1922 г.). Особенно хорошо преуспевало сельское хозяйство. Хлеб в стране оказался не только в изобилии, но XII съезд партии (1923 г.) решил[253]: "Целесообразная постановка экспорта излишков русского хлеба за границу стала первостепенной важности задачей". Так была разрешена "зерновая проблема" к тому времени, когда Сталин стал у руля партийного управления. Такое разрешение имело, однако, свою отрицательную сторону для режима. Хлеба было много, но он принадлежал крестьянству, а не правительству, не партии. Так как сельское хозяйство было тогда основой народного хозяйства страны, коммунистическая диктатура оказалась в экономической зависимости от крестьянства. Создалось такое положение, которое Сталин охарактеризовал в апреле 1929 года в следующих словах[254]: "Состоятельные слои деревни, имеющие в своих руках значительные хлебные излишки и играющие на хлебном рынке командную роль, не хотят нам давать добровольно нужное количество хлеба по ценам, определенным советской властью".

Где выход из этого положения? Сталин видел один выход и радикально его провел: коллективизация крестьянского имущества и национализация крестьянского труда. Отныне крестьяне зависели от государства. "Военный коммунизм" получил новый псевдоним — "колхозное производство". Во время создания этого "социалистического способа производства" погибло, даже по признанию Сталина (в беседе с Черчиллем), около 10 млн. крестьян. Но только этим беспримерным в истории антинародным актом и была окончательно заложена основа единоличной диктатуры Сталина. При этом, конечно, "хлебная проблема", так же, как и животноводческая проблема, не была разрешена (хотя они при Сталине десятки раз объявлялись "разрешенными"), но зато политическая диктатура партии над страной нашла свое завершение в экономической диктатуре над народом. В этом и заключалась стратегия Сталина. Что же касается узурпации власти у самой партии для установления личной диктатуры, то это уже было вопросом не стратегии, а простой техники партийного аппарата. Рассмотрим его в свете изложения самого Хрущева.

Большевики настолько же охотно употребляют термины "диктатура рабочего класса", "власть рабочих и крестьян", "советская демократия", насколько они избегают говорить о "диктатуре партии", "диктатуре вождей". Правда, Ленин был смелее. "Когда нас упрекают, — заявлял он[255],- в диктатуре партии, мы говорим: "Да, диктатура одной партии! Мы на ней стоим, и с этой почвы сойти не можем".