Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5 (СИ) - Радов Константин М.

А вот с теми, кто действительно наделен властью, понимания становилось все меньше. Что бы ни вносил я в Сенат — все отвергалось сразу, с порога. Скажем, всех утомили бесконечные просьбы купечества о воспрещении вести торговлю лицам, не относящимся к сему сословию, в особенности владельческим крестьянам. Дескать, гильдейских сборов они не платят и от прочих тягостей, присущих состоянию, избавлены. Вроде бы, справедливо — но неисполнимо, потому как помещики холопей своих неизменно покрывали, имея с их доходов хозяйскую долю. Предложил соломоново решение: право торговли предоставить всем, на условии покупки надлежащего патента. Пусть рядом с купцами по единственному занятию появятся купцы-крестьяне или купцы-чиновники, с оставлением за оными прав и обязанностей их прежнего чина. Ежели кого-то сие смущает — готов первым подать пример! Выгода казны очевидна, богатство народное тоже прибавится… Нет! Сама возможность, что генерал может оказаться в одной гильдии с простым мужиком, представлялась чем-то непристойным, вызывая переглядывания и ухмылки за моей спиною: старик, мол, когда-то был орлом, ныне же безсомнительно выжил из ума.

Сам состав высших сановников неумолимо менялся. Уходили в мир иной друзья и враги. На их места вставали новые фигуры, большей частью невзрачно-серые и бесконечно мне чуждые. В апреле, с двухнедельным промежутком, предстали перед Всевышним Левашов и Ласси. Румянцев-старший умер двумя годами раньше, когда я был еще на юге, — некому стало пороть сына-полковника. Фельдмаршал Иван Юрьевич Трубецкой тоже нас покинул прошлой зимою. Равным образом, за пределами России крымский хан Селямет и король шведский Фредрик разделили участь простых смертных. Ежели есть загробный мир, а в нем — ад, сему королю там уготовано теплое место. Это ведь он послал француза Сигье, коий застрелил Карла Двенадцатого. Проложил себе преступлением дорогу к трону, и что?! Сидел на нем тридцать лет, как ворона в гнезде, ничего важного не сделал. Ни плохого, ни хорошего: все, что совершалось, происходило помимо его воли, силою партий в риксдаге, не слушающих безвластного монарха.

Люди, претендующие в этой вселенной на что-то большее, нежели ежедневное превращение пищи в дерьмо, с возрастом начинают задумываться, что они после себя оставят. Что сотворить, достойное благодарности потомков. Вот, Мориц Саксонский, совсем еще молодой в сравнении со мною, преставился от болезни почек в подаренном Людовиком Пятнадцатым замке Шамбор. Всего лишь два года протянул с окончания прославившей его войны, а переменчивость народной любви успел испытать полною мерой. «Полководец, даже победоносный, подобен плащу: о нем вспоминают лишь во время дождя», — такие bon mots отпускал сей любимец Фортуны. Он строил несбыточные планы: то ратовал за переселение честных и трудолюбивых бедняков из Германии на остров Мадагаскар, то мечтал о создании царства израильского в Америке (вероятно, с надеждою стать на склоне лет царем у евреев — не имея в жилах ни капли еврейской крови).

Хотя мои коммерческие и колониальные прожекты были гораздо практичнее морицевых и благополучно воплощались, имея несомненный успех, участь забытого на вешалке плаща виделась вполне реальной. Чем дальше отступала военная гроза, тем слабее становилось влияние графа Читтанова при дворе императрицы Елизаветы. Смена властителя и опасение бунта в Крыму, равно как боязнь восстановления самодержавства в Швеции, приостановили на время сей упадок — однако, как назло, и в Бахчисарае, и в Стокгольме все прошло гладко. Можно было, конечно, сыграть на стороне канцлера, ведущего дело к войне с Пруссией; только вредить существенным интересам государства ради своей приватной корысти отнюдь не казалось мне достойным делом.

Подобно тому, как Бестужев монополизировал иностранные дела, братья Шуваловы забрали под себя дела внутренние. Любое постороннее вмешательство встречали с враждебностью и опаской. Петр Иванович принял, как должное, помощь с продвижением новых акцизов — но когда мне, в свою очередь, понадобилась его поддержка в Сенате, взаимностью отвечать не спешил. Александр Иванович и вовсе смотрел косо. Я совершенно не скрывал своих мнений касательно положения крестьян: кому иному столь вольные мысли могли бы выйти боком. Все же, испытанная верность и долголетняя служба значили в глазах императрицы довольно, чтобы предоставить мне полный иммунитет от каких-либо действий Тайной Канцелярии. Только ни малейшего практического шага к ограничению или ослаблению рабства сделать не выходило, и даже возможности такой не виделось.

Что оставалось? Всякие пустяковые хлопоты, скучная рутина мелких государственных дел? Не имея охоты сим заниматься, нередко манкировал и без того не слишком обременительною службой, ссылаясь на стариковские хвори (что не всегда было пустою отговоркой: возраст, увы, берет свое, а дрянной санкт-петербургский климат способен и молодого к праотцам отправить). Против ожиданий, из всех Шуваловых наилучшие отношения сложились у нас с Иваном, втрое меня младшим, и с приятелями фаворита, вокруг него вращающимися. Среди младого поколения изредка попадались люди, не чуждые умственных интересов; почему бы не протянуть им руку через головы не внемлющих правдивому слову отцов и старших братьев?

Из новых знакомцев один стоит особого упоминания. Впрочем, профессор химии Ломоносов вообще стоял особняком в санкт-петербургском высшем обществе. Происходя из крестьян, не пользуясь ничьим покровительством и начавши систематические занятия чуть не в двадцать лет, собственным трудом достиг высших пределов земной мудрости. Ни возрастом, ни сословием, ни даже внешностью не был он подобен молодым людям, коих привели в храм науки богатство и праздность. Рослый детина в камзоле, прожженном брызгами кислоты, с большими мужицкими ладонями, легко сжимающимися в столь же здоровенные кулаки, которые владелец, не задумываясь, пускал в ход… Откуда у такого ум и талант, да и зачем ему?! А вот поди ж ты — одарил Всевышний! В гордом сознании мощи своего разума, сей ученый муж ни перед кем не заискивал и не склонялся, отдавая лишь должное верховной власти.

Это не помешало ему подняться над горизонтом обыкновенной академической карьеры, хотя в не весьма юном возрасте, годам к сорока. Известность и некоторое влияние при дворе стяжало профессору сказанное в общем собрании Академии «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне». Сей панегирик, замечательный по слогу, привлек внимание людей понимающих еще и тонким, дипломатичным стремлением подправить политику империи, восхваляя преимущественно усилия государыни по сохранению всеобщего мира. Понятно, что академик не сам по себе такое выдумал, а почерпнул вдохновение в шуваловском кругу, — но в противлении канцлеру, готовому втянуть Россию в новые европейские войны, его стремления были полностью согласны с моими.

Впрочем, правительственные интриги не служили главным предметом наших разговоров. Помимо денег и политики, существует чистый мир знания. Счастлив тот, кому образование и умственные силы открывают доступ в него. Занятость другими делами много лет не позволяла мне отдавать должное науке, так что чужие успехи на сем поприще вызывали смешанное чувство благожелания и легкой зависти. Несколькими годами прежде сего высокоученый собеселник издал переведенный им курс экспериментальной физики Христиана Вольфа, — прекрасно, кстати, переведенный: никто не подозревал, что русским языком возможно столь ясно излагать сложные и доселе чуждые ему материи. Но продажа шла очень плохо; штабеля книг так и пылились в кладовке при академической типографии, пока я об этом не узнал и не скупил почти целый тираж для заводских и навигаторских школ. Правда, не все описанные эксперименты выглядели безусловно достоверными. Вот, скажем, немец фон Чирнгаузен, поджигая разные вещи с помощью большого увеличительного стекла, определил, что под стеклянным колоколом, из которого выкачан воздух, огонь не загорается. Даже порох у него будто бы не воспламенялся, а только плавился. Мне же из долговременной практики довелось удостовериться в полной ненужности воздуха для горения и взрыва пороха. Повторением опыта, Чирнгаузен был в сем пункте посрамлен. Еще более крупную ошибку вольфианской школы Ломоносов обнаружил самостоятельно, усомнившись в природе теплоты, как особой материи и сочинивши целый ряд трактатов на сей предмет: «Опыт теории упругости воздуха», «Размышления о природе теплоты и холода» и еще какие-то, кои уже не вспомню. Объяснение сих явлений через коловратное движение мельчайших партикул выглядело гораздо убедительнее, нежели версия о проникающем сквозь любые преграды тончайшем флюиде. Флюидная гипотеза, выдвинутая в прошлом веке Робертом Бойлем, никак не была способна справиться с неограниченным количеством теплоты, образующемся в результате трения: например, при сверлении пушечных стволов, особенно если режущая кромка инструмента затупилась.