Лета 7071 - Валерий Полуйко

Грязные, истрескавшиеся, стоптанные сапоги, которые он не менял весь поход, на ярком, блестящем кармазине показались особенно неприглядными, и все, кто был рядом с ним и вокруг него, увидели эту нищенскую неприглядность его сапог, и под ноги ему вслед за шубой Вяземского начали ложиться кожухи, полушубки, ферязи, зипуны, словно убогость царской обуви застыдила всех и заставила почувствовать какую-то невольную, неискупимую вину перед ним — вину каждого, каждого в отдельности, как будто эти сапоги были стоптаны царем в хождении не по своим, а по их, по их маленьким и большим делам, и каждый, бросая ему под ноги свою, такую же убогую, одежину, стремился хоть так отблагодарить его.

Иван шел, шел, упорно глядя себе под ноги и не желая, или боясь, или не смея смотреть в глаза тем, кто устилал ему дорогу своими кожухами, кафтанами, зипунами… Толпа расступалась перед ним, опрокидываясь навзничь всем своим громадным телом, как будто из-под ног у нее выдергивалась земля; сзади, за спиной, еще слышался могучий раскат Ивашкиного баса, допевающего «Казанское знамение», но по всему Арбату, в Занеглименье, в Кремле уже зарокотали величальные колокола, и Ивашкин бас постепенно утонул в этом бурлящем потоке хлынувших с колоколен звуков.

Затих, оборвался Ивашкин голос, оборвалась песня, и вместе с ней оборвалась последняя нить, связывавшая Ивана с прошлым. Прошлое осталось позади, там, на площади перед церковью Бориса и Глеба, где пел Ивашка Нос, где многолетствовали ему и славословили, где слезы, как расплавленная горечь, жгли ему душу, выжигая на ней неистребимое тавро зла, еще не сжившегося с ним, не вседозволенного, но уже благословленного его совестью и оправданного ею — оправданного во имя будущего, того будущего, навстречу которому он шел, подминая под себя нехитрые одежины московитов. И никто еще не знал, не знал он и сам, что дальше ему придется идти, подминая под себя всю Русь.

Сава с Фетиньей в это утро тоже вышли встречать царя. Сава порывался идти в одиночку, Фетинья была ему в тягость, ведь не суеглазить, не гвалтовать, не тешиться шел Сава… По великому и важному делу шел он, с дерзким намерением перенять царя где-то на его пути, и упасть перед ним на колени при всем народе, и вымолить милость плотницким, заточенным почти всей улицей в застенки Разбойного приказа за убийство Рышки.

Шатом шатает Саву от вколоченных коваными кулаками бронников в его тщедушное тело яростных тумаков, но поднялся, неотступный в своем намерении… Приходили к нему бабы с Лубянки, жены тех, кого вкинули в застенок, — с воем, с причитаниями, с проклятиями, во всем виня его, Саву, да и мужики шли — ожуренные, придавленные бедой: «Что же, Савка, робить-то будем? Во всем за тебя мы до исподу шли… Ватажились, во всякую лупцевню лезли, на здыбку ходили, и набедили будь-будь! Бабы уж крику положили: ин как уморят в застенках кормильцев их! Выручать надобно, Савка, братью нашу. Мы за тебя стояли, постой и ты за нас! Ступай к царю… Ведает он тебя: хоромы ему рубил, в Покрову дело твое… Пади ниц, проси — пусть тебя казнит, а братью помилует!»

Согласился Сава с мужиками, поклялся ударить царю челом и отдаться своей головой за все лежащие на плотницких вины, и либо выручить братью из заточения, либо разделить с ними их участь.

Но — до бога высоко, а до царя далеко! Знал Сава, что дьяки да бояре не допустят его до царя, вот и решился он на свой дерзкий поступок. Верил Сава, что царь в такой торжественный и радостный день будет особенно добр и милостив и пожалует плотницких, а свою вину Сава и оправдывать не собирался, так и решил: упадет в ноги и скажет: «Я всему зачинщик, я всему вина! Меня вели казнить, а братью смилуйся пожалуй-ста!»

Фетинья пошла вместе с ним, хотя Сава и ершился, и гнал ее прочь…

— Самому тебе не дойти, Савушка!

— Дойду, баба… И хвост мне ни к чему! На срам толико…

— Слаб ты, Савушка… Приметила я, как на улицу вышел — небо в твоих глазах похитнулось. Упадешь в толчее — затопчут!

— Ох, баба, после тебя мне и ад раем покажется! Шла бы ты назад да сидела в избе, так и господу богу и всем угодникам оттого радостно было бы!

— Нет, Савушка, я с тобой след в след… А пристанет, так разом и царю в ноги!

— Вздумай!.. То уж непременно живота лишусь, токо не на плахе, а от сраму, — взбеленяется Сава и начинает снова гнать от себя Фетинью в суеверном отчаянье, что не будет ему удачи из-за нее, ибо баба что бес один у них вес!

А Фетинья будто и не слышит Савиных нареканий: упряма, лукава, да и страшно ей оставлять Саву одного среди такого столпотворения. Люд валом валит со всех концов Москвы… Только во время великого пожара, случившегося на Москве лет пятнадцать назад, видела Фетинья столько народу.

К Арбату Фетинья с Савой не смогли пробиться — все окрест запрудил народ. Сава решил дожидаться царя близ Кремля, у Троицкого моста. Здесь народ не задерживался: все рвались на Арбат, к Борисоглебской церкви, к Воздвиженской — там должно было свершиться самое главное, самое большое торжество и самое большое диво. Но у этих церквей смогли занять место только самые прыткие, самые завзятые, те, кто еще до свету, до первых колоколов послазил с теплых печей и пошлепал по хлипкой, мозглой жиже к Арбату, а те, кто поленился или вроде Савы замешкался, те вынуждены были приискивать место где придется: лезли на крыши, на каланчи, на деревья, даже на заборах поуселись, как галочье… Ни одно мало-мальски возвышенное место не осталось незанятым, а люд все прибывал, прибывал, как вода в половодье, и еще за несколько часов до въезда царя в город громадная, плотно, как семечки в подсолнухе, сбившаяся толпа широко растеклась по прилегающим к Кремлю улицам и улочкам, а к полудню, когда на Арбате возликовали колокола, возвестившие о том, что царь въехал в город, уже и возле Троицкого моста, где стояли Сава с Фетиньей, скопилось полным-полно народу.

Толпа колыхалась из стороны в сторону, как громадная масляная капля на громадной раскаленной жаровне, и то припирала Фетинью и Саву к самому мосту, бросая их на угрозливо вперенные в толпу кривые лезвия стрелецких бердышей, то оттесняла к берегу, к его скользкой крутизне, и Фетинье приходилось работать локтями похлеще мужиков, чтоб не свалиться на лед Неглинной самой и удержать Саву.

— Эк, баба!.. — засматривались на нее мужики. — Гли-ка, ретива, что бугай в стаде по первогодку!

— Ядрена бабеха, грех ее изломай! — рассыпались куражливые подговорки и задирки. — Возьми таку в избу, все углы позакруглит!

— А под бок к собе — всю кровю за ночь выпарит!

— Да то ж Фетинья! Фетинья то!.. — узнавали ее многие. — Кабатчица, что под пушками! А с ей Савка — Тараканьи мощи!

— Во пара — воробь и казара!

— Никак сосватала ты Савку, Фетинья? Что телок на паворозе за тобой ходит!

— Нешто бабы сватают? — спокойно отговаривается Фетинья, а в глазах дерзкая и ласковая лукавость. Смотрит на Саву, как праведница на праведника, и невозмутимо, как о всамделишном, говорит: — Он меня сосватал, и уж к венцу скоро!

— Не лживь, баба, — шипит ей в самое ухо Сава и утыкает вспыхнувшее лицо в ворот своего шубного кафтана.

— Свадьбу шумнем на весь торг! — заносчиво отпускает Фетинья, а глаза, устремленные на Саву, становятся еще более праведническими.

— Да куды ж яму в мужья-то, коли он топором токо горазд? — отпускает кто-то срамящее и унизительное, как оплеуху. Но Фетинья невозмутимо и тоже, как оплеуху, влепляет задирщику:

— А ты пусти его к женке своей на полати, а заутро поглядишь — встанет она тебе щи стряпать ай нет!

Фетиньина хлесткая каверза охлаждает пыл даже у самых ехидных задир и подсмешников: чуют — остер язык у бабенки, сам сильней наколешься, чем ее уколешь, а Фетинья, учуяв свой верх не только над толпой, но и над Савой, который перестал сычать на нее и взялся настобурчивать свой воротник, прячась за ним, пустилась в веселую похвальбу:

— Венчаться будем у Покрова на рву аль у Татьяны!.. А после с боярами 171 на тройках по всей Москве! Семь троек будет — четыре мухортые да три гнедые! Сава мухортых любит, а я гнедых!

— То и видно — и муженька из гнедых подобрала!

— А после… — не унималась Фетинья, — плотницкие всей братьей в один час новую избу срубят и нутрь 172 всю — в такой избе счастье неизбывно!

— Гляди, не пристало бы плотницким гробы ладить, а не избу табе с Савой рубить!

— Будя им ужо за Рышкин живот!

— Да и по Савке по твоем обыск учинят — будя ему венчание! На дыбе его венчать будут! Ото натешится!

— А молвят — бабий язык злой, — спокойно, беззлобно говорит Фетинья и ищет глазами тех, кто напророчил злое. Не сыскав, с горячей издевкой, обращаясь ко всем сразу, выговаривает: — Отвалятся они у вас и прирастут на срамное место. Дай бог! А плотницких ныне Сава выручит — царю в ноги упадет, отпросит их вину! Нынче царь всем вины оставит! Нынче ни у кого на Москве не должно быть горя!