Мир, где тебя нет (СИ) - Дементьева Марина

Едва вытерпев необходимые врачебные манипуляции и сменив одежду, Трей отправился к жене.

Герцогиня Кармаллорская, разумеется, могла бы спуститься в пиршественный зал, где умеющий быть и благодарным хозяин воздал бы ей положенные почести, но среди многочисленных гостей неизбежно возник бы вопрос, что госпожа Кармаллора поделывает вдали от родового гнезда, откуда, по настойчивым слухам, который год не кажет носа. И помимо того... Диана чувствовала себя гостьей на чужом празднике.

После недолгого всплеска возбуждённой радости наваливалась ватная усталость.

Безупречно вышколенная, словно бы хетанская муштра напрочь отсекла в ней любопытство, неловкость, бестактность, равно как и все прочие, присущие живому человеку, а не механической кукле недостатки, горничная с невыразительным лицом и столь же невыразительным голосом проводила высокую гостью до уже подготовленных к приёму покоев. Диана отказалась от предложенных услуг, ибо не нуждалась ни в чём, помимо отдыха. Отосланная горничная отчеканила затверженную фразу: звать, дескать, в любое время дня и ночи, по малейшей прихоти, — и исчезла.

Диана утомлённо опустилась на высокую, непривычно узкую постель. Посидела, бездумно глядя на отблески по каминной решётке. Поднялась, преодолевая сопротивление обессиленного, будто бы опустевшего тела, медленно умылась из кувшина (подогретая вода стала прохладной). Сняла с себя одежду, в которой так спешно довелось покидать Телларион, переоделась в оставленную в изголовье постели — пахнущую чистотой и прохладой, с вездесущими вензелями.

И поняла с совершенной ясностью, что не уснёт в эту ночь.

И ведь всё разрешилось благополучно, лучше, чем возможно было надеяться. Отчего тогда гнетёт и мает, и влечёт за неведомые пределы, точно измученную душу вытягивает из тяжёлого, забвенного, как камень, брошенный из ладони, тела?

Она посмотрела на дверь, замыкавшую её в уединённом спокойствии, будто бы желанном так недавно. То-то будет смеху, если кармаллорскую герцогиню увидит кто-то из гостей, разгуливающую, подобно беспокойной душе, в развевающейся белой сорочке. Диана даже мысленно выстроила эту сцену — для вящей острастки. Смешно, господа, право слово, смешно.

Она посмотрела на дверь...

***

Потеря Теллариона, сколько бы ни обсуждали эту возможность — вернее сказать, необходимость — явилась для Предела тем ошеломляющим ударом, который отнимает силу и решимость. Сколько бы ни обсуждали перспективу оставления, как бы ни готовились к ней — Телларион стал символом, он вернул себе статус символа. И теперь Телларион был оставленным знаменем.

Ситуацию в Пределе легче всего было охарактеризовать земными и оттого целебно отстранёнными определениями: "эвакуация" и "блокада". Этого следовало ожидать — этого ожидали — более того: оборону удавалось держать на дальних рубежах значительно дольше, чем обозначали некогда самые смелые прогнозы. Но при всём том...

Объединённых сил Предела не доставало на то, чтобы рассеяться по всем городам и весям от края до края великих вод. Снимались деревнями, пустели городки. Для беженцев открывались Подгорные врата, и расступалась завеса Туманной рощи. Кожаные и лоскутные кибитки лурни въезжали в людские крепости и под сень эльфийских замков. Началась повсеместная осада.

Диана не бралась и представить, как контролировать этот механизм, каким трудом и сколькими бессонными ночами было оплачено его создание и подготовка. Сама она знала лишь ничтожно малую часть от всего процесса, этого хватало, чтобы прикинуть масштабы.

Герцог Нолан видел в Магистре и герцогине Кармаллора добрых гениев его умножившегося семейства и решительно не желал отпускать обоих из гостеприимного плена Хетани. Одной Выси ведомо, в скольких уголках Предела успевал перебывать за день Магистр, сколько раз он ступал по зеркальным полам Армалины, сколько раз входил под самоцветные подгорные своды, но, к удовольствию хозяина, неизменно возвращался, пусть на пару часов.

За минувшие две недели Ниери окрепла и, предварительно разогнав войско нянек, по нескольку часов возилась с малышами, вся сияющая от счастья и переполненная гордостью. Трей в любую свободную минуту рвался к ним, в тёплую тишину комнат, к сытому сопению и льняным макушкам; долгожданное выстраданное отцовство пролилось на него как бальзам.

Оба — Ниери и Трей — смеясь, но по правде серьёзно, для детей величали Диану матушкой.

Однажды, заглянув в детскую, Диана застала там нечаянную картину. Ниери не было, возможно, ещё не закончила с завтраком. Трей что-то упоённо рассказывал, нагнувшись над одной из колыбелей и изображая из пальцев нечто четвероногое, обстоятельно шагающее по борту.

А Демиан... Демиан держал ребёнка. Стоящий вполоборота к двери: склонённая голова, сложенные руки. Белая рубашка, и белая пена одеяльца, слившаяся с белым льном рукавов...

Диана попятилась, не отнимая рук`и от двери.

...Едва ли он слышал что-то из слов побратима. Во взгляде его, обращённом на чужого ребёнка, сквозила застывшая тоска.

Диана ушла; едва удалось ровно затворить дверь...

В тот поздний вечер, в вечер их прибытия, она всё же не удержалась в четырёх стенах. Настолько превосходило то, что поднималось в ней, тесня, и само её тело, и стены эти.

Гости щедрого герцога обошлись без потрясений, ничьё разбережённое застольем воображение не взволновало явление блуждающей по этажам призрачной женщины. Потому как, стоило Диане отворить дверь, в тот же миг открылась соседняя. С минуту Диана и Демиан смотрели друг на друга.

Для обоих явилось неожиданностью обнаружить, что герцог Нолан из неких невысказанных соображений приказал разместить их в смежных гостевых спальнях.

Так мало времени отделяло их от последней встречи, так сильно и непережито было волнение, что порыв души, как порыв ветра, бросил Диану в объятия, словно продолжение тех, на ступенях Звёздной башни, когда предельное напряжение минуты придавало искренности и лишало выдержки.

Похоже, она и впрямь поверила, что вновь оказалась в той минуте, скомкав и вырвав отделявшие от неё часы, в той минуте, когда близость к последнему пределу снимала маски и стирала дистанции. Потому что иначе как она могла сказать...

— Я хочу ребёнка.

Она услышала свой голос, словно запись прогона спектакля. Узнаваемый, но отделённый — предмет изучения.

Его ладони лежали на её плечах... отстранённо, словно... Бездна забери, словно рука едва знакомого — лицо да имя — друга друзей друзей, по случайности вставшего рядом, когда все сбились вплотную, позируя для общего фото.

— Это вид страданий вызвал у вас такое желание?

Вскинув подбородок, она издевательски расхохоталась.

Если бы страх боли отвратил её! Если бы сказанное было всего лишь прихотью! Но она слишком ясно поняла своё желание. Поняла его мотивы.

До сего мгновения она хранила молчание, даже в собственных мыслях. Потому как признаться себе... означало принять его смерть. Принять, что в этой жизни уже ей предстоит зажечь его костёр. Принять годы, десятилетия, быть может, — мира, где его нет. Признаться себе, что она желает пусть так, пусть не вчист`ую — обыграть смерть. Привести в жизнь, сберечь для жизни — пусть лишь часть его.

Её частицу.

Лишившись любви всей своей жизни, героиня утешается ребёнком. Ну до чего же банальный финал.

В Бездну!

— Я хочу ребёнка.

Это не было капризом, и просьбой не было, ничем из того, на что можно ответить молчанием, отмахнуться шутливой остр`отой.

Она требовала, требовала того, что была вправе требовать.

— Ребёнка, на которого заявит свои права Великий князь? Ребёнка, которого я — уже — не сумею защитить от притязаний запада? — с горечью спросил он. — Отдать свою кровь на откуп честолюбию Аргая?

В ответ она попятилась, качая головой в немом отрицании. Ударила его обеими ладонями в грудь, заколотила, по плечам, по рукам, отпустив поводья контроля, выплёскивая бессильную ярость, что взрывалась в висках и груди.