Т. 16. Дейра. Повести и рассказы - Филип Фармер

Время от времени я оглядывался, но Ишака не замечал. Это не означало, однако, что он не напал на наш след. Он легко мог затеряться в окружавшей нас толпе. Люди несли корзины, бутылки, факелы; как мне удалось выяснить из разговора с каким-то парнем, они запаздывали к отходу баржи с останками усопших от причала в конце Главной улицы.

— Говорят, что Махруд — Бык имя его — будет воскрешать покойников у подножия того холма, с вершины которого бьет фонтан из Бутылки, — заметил наш собеседник. — Так это или нет — все равно повеселимся здорово. Жаркое, Хмель да кувырки на травке — вот что движет миром.

С этим я поспорить не мог. Во всяком случае, этим основные развлечения аборигенов и ограничивались.

Пока мы спускались по Адамс-стрит, я немало разузнал о политическом устройстве долины. Мой собеседник оказался весьма разговорчив, как, впрочем, и все потребители Хмеля. Он поведал мне, что теократия начинается с низшего уровня, с людей, подобных ему — простых парней. Затем идут молельщики. Они собирают у населения прошения, сортируют и те, что достойны внимания, передают пророкам вроде Шида. Те вновь просеивают просьбы и отправляют полубогам — Поливиноселу, Аллегории и еще дюжине других, о которых я еще не слыхивал. Те отчитывались напрямую перед Махрудом или Пегги.

Махруд обходился со своей божественностью, как с постом директора. Многие отделы он подчинил вице-президентам вроде Осла, заведовавшего плодородием, или Шида, ставшего теперь, наверное, самым довольным синоптиком на свете. Бывший профессор физики в Трэйбеллском университете и городской метеоролог, теперь он был единственным предсказателем погоды, чьи прогнозы сбывались в ста случаях из ста. Причина тому была очень проста: Шид сам делал погоду.

Все это было очень интересно, но сведения я поглощал как-то вяло. Во-первых, я непрерывно оглядывался, проверяя, не гонится ли за нами Поливиносел. Во-вторых, меня очень беспокоило отношение ко мне Алисы. Теперь, когда я начал обрастать, не перестанет ли она любить меня? Что тянуло ее ко мне — комплекс (ну вот, и я туда же) или истинная страсть?

Не будь мое положение столь нелепым, я и сам бы над собой посмеялся. Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день я не стану прыгать от радости при одной перспективе обзавестись роскошной шевелюрой и влюбленной в меня красавицей?

В следующий миг я все же подпрыгнул. Правда, не от радости. За моей спиной раздался громкий раскатистый смех. Не узнать хохот Осла было невозможно. Обернувшись, я увидал золотящуюся в отблеске факелов и лунном свете фигуру мчащегося к нам Поливиносела. Люди с воплями разбегались с его пути. Звон копыт по мостовой заглушал их крики.

— Куда теперь, человечек? Куда теперь? — проревел он, нагнав нас.

В тот момент когда он потянулся ко мне, я рухнул на землю. Остановиться Поливиносел не успел. Копыта тоже не способствовали поддержанию равновесия, как и отвешенный Алисой пинок. Осел грянулся на землю, увлекая за собой бутылки, корзины с фруктами и маленькие клетки с цыплятами. Визжали женщины, летели корзинки, звенело стекло, цыплята с писком выскакивали из сломанных клеток… И куча мала погребла полубога.

А мы с Алисой продрались сквозь толпу, завернули за угол и пустились бежать по Вашингтон-стрит, шедшую параллельно Адамс-стрит. Паломников здесь было немного, но нам хватило и того. Мы петляли в толпе, а в квартале позади безразмерная глотка Осла продолжала окликать меня: «Ну, куда теперь, человечек, куда теперь?»

Я мог поклясться, что он мчится за нами. Но вскоре могучий глас стал тише, а топот копыт и вовсе смолк вдали.

Отдуваясь, мы заковыляли по Вашингтон-стрит. Только теперь мы заметили, что все три моста через реку Иллинойс разрушены. Один из туземцев сообщил нам, что Махруд уничтожил их молнией во время одной ночной грозы.

— Не то чтобы он особенно волновался, что кто-то перейдет на тот берег, — добавил он, быстро делая знак Быка. — Все, что было восточной частью Наспина, стало священной обителью обладателя Бутылки.

Его слова подтверждали мой вывод. Какими бы разнузданными во всех прочих отношениях ни были эти люди, в них сохранялось достаточно священного ужаса, чтобы не лезть в личную жизнь высших божеств. Того, что сообщали им об этих богах жрецы, им вполне хватало для счастья.

Дойдя до того места, где Главная улица упиралась в реку, мы стали подыскивать место для отдыха — оба мы с ног валились от усталости. Занимался рассвет. Нужно было поспать, чтобы восстановить силы для предстоящей работы.

Но сперва нам следовало рассмотреть фонтан. Тонкая струя Хмеля хлестала из горлышка Бутылки, установленной на вершине одного из холмов по другую сторону реки от Наспина, и падала прямо в реку. Лучи заходящей луны рождали в ней многоцветную, дрожащую радугу. Не знаю, как удался профессору этот фокус, но то было зрелище, прекраснее которого мне в жизни не доводилось видеть.

Присмотревшись, я пришел к выводу, что некая сила, линейно приложенная к струе, не позволяет ветру раздробить ее на мелкие брызги. А заодно понял, что отыскать Бутылку не составит труда — достаточно добраться до жерла гейзера. С уничтожением ее Все-Бык лишится своего могущества. А мы затаимся и посмотрим, как морские пехотинцы начнут завоевание Наспина.

Очень просто.

Поискав, мы нашли в парке у реки место, чтобы прилечь.

— Дэн, я ужасно хочу пить, — призналась Алиса, уютно пристроившись в моих объятиях. — А ты?

— Я тоже, но придется потерпеть, — ответил я и, помолчав, спросил: — Алиса, что ты собираешься делать, когда возьмешь пробы? Вернешься сразу в штаб-квартиру?

— Нет, — ответила она, целуя мою грудь. — Нет. Я остаюсь с тобой. Надо же, в конце концов, посмотреть, какие у тебя вырастут волосы — курчавые или прямые. Так что и не проси!

— Не буду. Только тебя совсем замучает жажда, прежде чем все кончится.

На самом деле я был безмерно рад. Раз уж она решила остаться, значит, мои возвращающиеся волосы не станут преградой на пути истинной любви. Может, это все-таки настоящее чувство, а не комплекс, заботливо выкормленный детскими переживаниями. Может быть…

…И вот я снова в таверне, в маленьком городишке Кронкруашин. Я только что выполнил предсмертную волю своей матери — навестить ее мать, которая еще была жива, когда я взошел на борт самолета, летящего в Ирландию, и скончалась в тот день, когда моя нога ступила на зеленую траву родины.

После похорон я завернул к Биллу О’Басеану, чтобы перекусить, и Билл, на голове которого красовались рога, как у техасского бычка, снял с полки, где хранил всяческие диковинки, какую-то бутылку и проревел: