Т. 16. Дейра. Повести и рассказы - Филип Фармер

— Почему?

— Да из-за вашей лысины! Видели вы здесь хоть одного лысого? Нет! Вот почему этот парень заливается!

— Если так, то я меченый! Поливиноселу остается только велеть своим почитателям искать лысого.

— О, все не так плохо, — успокоила меня Алиса. — Вы не забывайте, что поток новообращенных не ослабевает, и в процессе адаптации сейчас находится множество бывших солдат. Вы вполне можете сойти за одного из них. — Она потянула меня за руку. — Ну, хватит, идемте. Поспим немного, а с утра разберемся.

Мы вышли ко входу на кладбище. Кусты по сторонам кладбищенских ворот вымахали выше моего роста. Распахнутые настежь железные створки покрылись ржавчиной. Внутри, однако, я не заметил ожидаемого запустения и буйной поросли бурьяна. Траву пожирали овцы и козы, которые стояли тут и там, как статуи, посеребренные лунным светом.

Я вскрикнул и рванулся вперед.

Могила моей матери зияла огромной темной пастью. На дне стояла черная вода. Гроб стоял торчком в грязи — очевидно, кто-то вынул его, а затем небрежно швырнул назад. Крышка гроба была отброшена. Он был пуст.

— Спокойно, Дэн, — произнесла стоящая сзади Алиса. — Не стоит так волноваться.

— Вот каковы ваши милые ребята, Алиса, ваши нимфы и боги Нового Золотого Века! Грабители могил! Упыри!

— Не думаю. Они не нуждаются ни в деньгах, ни в драгоценностях. Давайте осмотрим все кругом. Должно быть какое-то другое объяснение.

Мы осмотрелись. И увидели Реву-Корову.

Он сидел, прислонясь спиной к надгробию, такой большой, черный и неподвижный, что казался составной частью бронзового памятника. Он был похож на роденовского «Мыслителя» — «Мыслителя» в котелке и белой набедренной повязке. Но было в нем нечто живое. Когда он поднял голову, мы узрели сверкающие в лунном свете слезы.

— Скажите, — произнес я взволнованно, — зачем раскопаны все эти могилы?

— Благослови тебя Господь, мой мальчик, — произнес он со слегка провинциальным акцентом. — Видать, здесь погребен кто-то из твоих близких?

— Моя мать.

Слезы заструились еще обильнее.

— О, мальчик мой, неужто и вправду так? Тогда ты будешь счастлив, услыхав мою преславную новость. Видишь ли, здесь погребена моя собственная любимая жена.

Ничего радостного в этом я не видел, но предпочел промолчать и подождать, что он скажет дальше.

— Да-да, мой мальчик, — извини уж, что я так тебя называю. Я ведь все же ветеран американо-испанской войны и старше тебя на много скорбных лет. Да уж, не явись к нам благословенный Махруд — да споткнется он о собственные божественные копыта и расквасит свой славный лик! — я бы давно уже помер от старости, и кости мои покоились бы на барже вместе с останками моей жены и…

— Какой барже? — перебил я.

— Какой? Да откуда ты взялся? Ах да, ты новенький. — Мыслитель ткнул пальцем вверх, очевидно, показывая на мою лысину. — Боже мой, мальчик, торопись. К утру ты должен поспеть в Наспин, чтобы не пропустить отправления баржи, груженной костями. Великий будет праздник, уж поверь мне, с бочками Хмеля, а уж жареной говядины и свинины и любовных утех хватит по меньшей мере на неделю.

После долгих расспросов я выяснил, что Махруд велел выкопать останки всех покойников со всех кладбищ Зоны и переправить их в Наспин. Завтра утром груженная костями баржа переправится через Иллинойс и доставит останки на восточный берег. Что произойдет дальше, не знали даже младшие боги — или не хотели говорить, — но все были уверены, что Махруд вознамерился воскресить покойников. Поэтому в город стекались толпы жаждущих стать очевидцами великого события.

От этой новости настроение мое заметно улучшилось. Если на дорогах и в самом городе будет так много народу, то затеряться в толпе не составит большого труда.

— Дети мои, — говорил тем временем тип в котелке, — по мне, Все-Бык слишком далеко зашел, и это верно, как то, что меня прозывают Ревой-Коровой. Ну, попробует он воскресить покойников, а у него не выйдет. И куда денется людская вера в него? И что станется со мною? — Он громко всхлипнул. — Я снова останусь без работы, лишусь своего поста — это я-то, который служил старому Богу до тех пор, пока не понял, что тот сдает позиции, а на его место приходит молодой и могучий Махруд. Такие боги существовали в древней Эрин, когда боги были богами, а люди — великанами. А теперь Махруд — Бык имя его, чтоб он сдох! — потеряет лицо, и тут уж ничего не поправишь. И я стану самой жалкой тварью на свете — лжепророком! Да еще хуже того — меня вот-вот хотели повысить до полу-частью-недобога — я-то по службе быстро иду, расту как на дрожжах, потому что верую истово, и работаю как вол, и рта не раскрываю — и надо же было в голову Все-Быка прийти этой рекламной шумихе с воскрешениями! Ну чтоб ему стоило угомониться!

Наконец я выжал из него, что боится он не столько неудачи Махруда, сколько успеха.

— Если Махруд и вправду сумеет облечь старые кости новой плотью, моя вечно любимая жена начнет разыскивать меня, и жизнь моя не будет стоить даже цента до-Хмельных лет. Она не забудет и не простит мне, что я столкнул ее с лестницы десять лет назад, так что она свернула свою тощую шею. Какое ей дело до того, что она возвратится к жизни с чудесной фигуркой и милым личиком вместо прежнего топора. Только не она, о черная печень Господа гнева!

Да что там, разве бывал я счастлив с того самого дня, когда впервые открыл свои голубые невинные глаза, — не запятнанные ничем, кроме первородного греха, но Махруд говорит, что к нему эта догма не относится, — и увидал свет нового дня? Несчастным я был, несчастным и останусь. Даже сладкое жало смерти не дотронется до меня — и это так же точно, как то, что солнце встает на востоке, как то, что Махруд стал быком и переплыл Иллинойс с прекрасной Пегги на спине и сделал ее своей супругой на высоких скалах, — да, я даже не смогу умереть, потому что моя вечно любимая женушка разыщет мои старые кости и переправит их Махруду, чтобы предстать передо мною, когда я воскресну.

Я уже порядком устал от этого потока гипербол, бесконечного, как сама река Иллинойс.

— Благодарю вас, мистер Рева-Корова, и доброй вам ночи. У нас впереди еще долгий путь.

— Ну ладно, мальчик мой, только это не настоящее мое имя. Это прозвище, мне его дали городские, потому как…

Дальше я не слушал. Вернувшись к могиле матери, я лег, но сон не шел — Алиса с Ревой еще болтали. Только мне удалось отключиться, как Алиса хлопнулась на землю рядом и потребовала, чтобы я выслушал историю нашего нового знакомца.

Его белую набедренную повязку я, конечно, заметил. Так вот, если бы Рева поднялся, стало бы заметно, что сложена она треугольником, весьма напоминая определенный предмет одеяния младенцев. Сходство это было отнюдь не случайно. Рева оказался одним из Дюжины Дристучих Деток.