Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

критику до публики, при этом заботясь о том, чтобы его авторы остались неизвестны — потому что его члены (иногда количеством до двадцати, иногда, как в начале 1968-го, числом менее дюжины) нашли интонацию, позволяющую им высказываться подобно трибунам невидимой империи, — группа превратилась в миф ещё до начала своей деятельности и оставалась призрачной даже во времена своей наибольшей известности; вот почему её история, описанная ли в панк-зинах или в научных вестниках, всегда полна мифов, описаний «уличного театра» и символических Ursprunges[128], публичных шалостей на уровне нападения на Нотр-Дам. Приписываемые СИ события являются фикцией — но они также были и реальными, опробованными в миниатюре и в тайне ЛИ, а затем перемещавшимися на сцены мировой истории (даже если сцены возводились и сносились в один день) читателями СИ, поклонниками или наследниками. Это потому что дух этих событий, которые ЛИ подразумевал не как нападения, но как заложения основ, проникал в написанное ситуационистами. И этот дух — в целом абсолютно отсутствующий в любом другом голосе того времени, — был одновременно яростным и игривым, критичным и своенравным, отчаянным и счастливым: «Самое лучшее, что мы можем сейчас сделать, — это выйти вон из XX века».

Организованный

Организованный в 1957 году, Ситуационистский интернационал был поверхностно воспринят как пан-европейская ассоциация мегаломанов-эстетов и фанатичных сумасбродов, презираемых левыми и игнорируемых всеми остальными. Позже, в 1966-м, с захватом студенческого профсоюза в крупном Страсбургском университете кликой ситуационистских поклонников (направивших 5000 франков из бюджета профсоюза на распространение ситуационистской пропаганды по всему свету) и в 1968 году, в связи с майскими событиями, СИ прославился как «таинственный Интернационал», стоящий за социальным взрывом, вину за который президент де Голль возложил на нескольких человек, «которые наслаждаются отрицанием», хотя он так никогда не объяснил, каким образом несколько человек чуть не поставили его правительство на грань роспуска. Несколько человек, сказал де Голль, восстали «против современного общества, против потребительского общества, против технологического общества, как коммунистического на Востоке, так и капиталистического на Западе», — это было достаточно верно. «Заслуга ситуационистов, — писал СИ в последнем,

Описывая это, я становился веселее.

Нет лучшего противодействия ужасному ощущению бессилия, хватающего современного человека за горло, чем неистовое воображение. Именно очарование воображения позволило в последние тридцать лет достичь успеха всем этим партизанам-оборванцам, это и желание выдержать испытание временем ради будущего.

Именно недостаток последнего не позволил мне по праву совершить великие дела.

— Ги Вандерхеге, «Моя эпоха», 198512

двенадцатом номере “Internationale situationniste” в сентябре 1969 года, — попросту заключалась в том, что они распознали и обозначили новые сферы осуществления восстания в современном обществе»13 — восстания против идеи этого общества о счастье, против идеологии выживания, восстания против мира, где каждое повышение уровня жизни означает повышение «уровня скуки», мира, чей язык настолько оскудел из-за своей собственной лжи, что малейший протест может стать тем «нет», который понятен каждому. «Столь многие люди сделали то, о чём мы написали, — писали ситуационисты в последний раз, — потому что мы описали суть того негатива, в котором жило множество людей до нас». Но если негатив, описанный ситуационистами, был чем-то вроде потаённого сокровища современной жизни («новый роковой Грааль», сказал Дебор в “In girum”), то ЛИ нарисовал карты.

СИ начал с объявления войны против старого общества — в первом номере “Internationale situationniste” культура была объявлена ходячим трупом, политика — вставным номером, философия — списком предрассудков, экономика — розыгрышем, искусство — достойным лишь разграбления, действующие законы — отказом от прав, свобода прессы — добровольным ограничением на разговор о реальном и возможном. Предпринятая писателями, живущими в полудюжине разных стран, эта атака была изощрённой и всеобъемлющей, соответствующей свежим новостям, танцующей с теорией и проиллюстрированной снимками моделей и купающихся красоток. С каждым новым номером, выходившим примерно раз в год тиражом в несколько тысяч экземпляров, отпечатанным скромно и всякий раз мерцающим различным металлическим оттенком обложки (№ 1 был золотым, № 12 — пурпурным), критика возрастала. С оголтелым упорством, как если бы люди из рациональных покупателей превратились в сумасшедших социологов, ситуационисты расшифровывали рекламные объявления в газетах, в кино, на станциях метро, затем они делали негативные образы из «рекламно-пропагандистских» фотографий с видами османизированных городов и горожан, вплоть до того, что снимку десяти тысяч китайцев, составивших собой гигантское лицо Мао Цзедуна, не хватало только подписи «Портрет отчуждения», чтобы обратить его на самое себя. Они занимались тем, что назвали «коррекцией прошлого», означавшей реконструкцию новой истории из забытых утопических экспериментов и утопленных в крови бунтов, вплоть до того, что недолговечные революционные советы Венгрии 1956 года и Берлина 1918-го становились похожими на единственную политику, в которой будет нуждаться мир будущего, а выборы следующего года уже начинали казаться безрезультатными. Скабрёзные выпады («парашника» может превзойти, пожалуй, только «холодильный гробовщик») обрели свою собственную жизнь, обрёл её и своего рода философский бред, стремление к еретическому, эмоциональному марксизму, который не столько маскировал в себе непреодолимую страсть к разрушению, сколько обострял и приукрашивал её. Ситуационистские сочинения были формой критики, но это также была форма шума, направленного с одинаковой мощью на «все формы политической организации на Востоке и Западе» и на всех тех, кто «пытался их преобразовать» (“Le Monde”, 1966): на управляющих, на бюрократов, технократов, лидеров профсоюзов, теоретиков благосостояния, градостроителей, ленинистов, художников, профессоров (“М. Georges Lapassade, — было написано почти во всю страницу в № 9 “Internationale situationniste” за август 1969 года, — est un con”[129]), студентов, капиталистов, эстрадных артистов, принцев крови, последователей Кастро, прово[130], сюрреалистов, неодадаистов, анархистов, правительство Южного Вьетнама, его американских хозяев, правительство Северного Вьетнама, архитекторов, экзистенциалистов, священников и исключённых ситуационистов. Затем голос СИ звучал в устах персонажей подвергнутых détournement комиксов «Терри и пираты» и «Настоящая любовь», как если бы реальных людей заботили превращение любви в товар и переосмысление революции; скопления газетных вырезок были впаяны в ситуационистские заметки о досуге, религии, технологиях, душевных заболеваниях, обыденном языке и насилии (необычный «Мир, о котором мы говорим» в №g “Internationale situationniste”), связывали власть по рукам и ногам её же ложью прямо на троне, ослепляли её же собственными образами, заставляя её признаваться в ужаснейших происках: Мы знаем, как заставить тебя говорить…

Критика содержала в себе ощущение драмы, тревожного напряжения. Если когда-то заявление, что даже Кинг-Конг и лох-несское чудовище являлись «коллективными проекциями монструозной тотальности Государства» (Адорно, 1945), содержало в себе признаки помешательства, то сейчас всё это подходило: согласно ситуационистам, Годзилла спектакля восстал, чтобы заморозить все потенциальные субъекты истории до состояния