Босой - Захария Станку

Илонка, в длинном, до пят, цветастом халате, в мягких, без каблуков, турецких туфлях, кружит по комнате, шелестя шелками и распространяя вокруг резкий запах мускуса. Длинные светлые волосы заплетены в косы, глаза зеленые, как трава. На пальцах массивные золотые кольца.

– Плесни мне еще чашечку кофе, Илонка. За всю ночь так и не удалось поспать.

– Оно и видно, барин.

Я поднимаюсь.

– Подождать вас внизу?

– Да.

Я спустился во двор, прислонился к стене. Слуги вываживают лошадей, на которых мы приехали, – их спины все еще дымятся тонкими струйками пара.

Над бескрайними полями взошло солнце, затопив все вокруг золотистой пыльцой. Завеса голубоватого тумана поднялась над долиной Дуная и медленно плывет над рекой, не замечая солнца, которое тщетно пытается прорвать туманную пелену. Время от времени с реки доносятся короткие низкие гудки, похожие на хрюканье. Это вверх по Дунаю плывут в Германию пароходы, за ними тянутся длинные баржи, полные зерна. А те, что идут вниз по течению, к Джурдже Брэйле, везут солдат и боеприпасы к южной границе Молдовы – там проходит линия фронта. В поле, куда ни глянь, всюду крестьяне: вот женщина навалилась на рукоять плуга, стараясь углубить борозду; мальчишка ведет пару мелких волов или тощих кляч, то и дело подгоняя их палкой. От свежих борозд, оставляемых плугами, подымается пар. В долине, приткнувшись к узкому и мутному потоку Кэлмэцуя, затаилось село, его выдает дымок, тонкими столбиками возносящийся в небо. Сырой, как земля, воздух словно окаменел. Ни ветерка. Ни дуновенья…

Я оглядываю широкий двор. Чуть подальше от ветхих построек, облупившихся под солнцем и дождем, барин начал возводить новые большие строения. Огромный дом – настоящие хоромы старинной постройки, с крытыми галереями и арками, с конюшнями и складами, – так и остался недостроенным. На дворе – ни единого деревца, если не считать двух старых акаций возле самых ворот. Слоняются у конюшен двое-трое работников. И это все?

Прискакал парень чуть постарше меня, соскочил с лошади и взбежал по ступеням к помещику. Немного погодя помещик вместе с парнем спустился во двор.

– Позаботься о нем, Андрей, как я велел.

Барин показал на меня, потом сел на лошадь и умчался. Не скоро мне довелось увидеть его снова.

В усадьбе живут не только страшила Амос и его жена Илонка, но и множество других слуг; главным над ними поставлен, не иначе, Андрей.

На Андрее гимназическая форма. Когда началась война, он учился в пятом классе лицея св. Харлампия в Турну, того самого лицея, куда хотел поступить и я.

Отец парня – мелкий землевладелец с поймы Дуная. У него куча детей. Вот он и послал сына на заработки к помещику Аргиру Аризану. Это случилось за несколько месяцев до моего появления здесь. Так среди полей Андрей и провел зиму.

– Жаль, – говорит он, – жаль, что ты приехал только теперь. Ты и понятия не имеешь, до чего здорово тут было зимой: сплошь поля, а тех сел, что притулились в глубине долины, зимой и не заметишь – скрыты под снегом, как под белой простыней. Только на юге виднеется скалистый берег Дуная, а за ним – суровые, каменистые поля…

Андрей прошел со мной по усадьбе, показал каждую хижину, каждую постройку, объяснил, для чего они предназначены и кто за ними смотрит. Потом мы сели на лошадей и объехали поместье. К обеду вернулись, поели, Андрей лег вздремнуть, а я вышел во двор, привалился к стене и все смотрел на бескрайние поля. И забылся в мечтах, и меня охватила печаль. Вот я ушел из дому, никому не сказавши куда. Правда, я и сам не знал, где пристроюсь и на какое время. Теперь я это знал и пока обрел себе место, но, как долго пробуду здесь, на горе, в Клокочёве, я не мог угадать и не знал, да и знать не хотел. Пока что все вопросы мои решены, у меня есть постель, с вечера и до утра принадлежащая мне одному, а своим трудом я заработаю на хлеб, пусть даже горький. И все же тяжкая, безумная тоска охватила мепя.

Вечером я смотрел, как на болгарских равнинах загорались огни.

– Это пастухи костры разводят, – объяснил Андрей.

За Дунаем земля не то что у нас – один голый камень. И много пастбищ, куда выгоняют овец.

Чтобы как-то провести время, Андрей рассказывает мне, не жалея красок, про охоту на зайцев прошлой зимой, про то, как верхом гонялся по снегу за дрофами. Ночью выл ветер – вж-ж-ж, вж-ж-ж-ж…

– Так же завывает и у нас, в Омиде…

На подворье, в недостроенных домах, разместили пленных румын. Благодаря дружбе с германскими военными властями и с Паулем Полимериде, помещиком из северных краев, которого немцы поставили в уезде префектом, Аргир Аризан получил партию пленных из лагеря, расположенного вблизи Турну. Пленные – румынские крестьяне из Молдовы и добруджийские болгары и турки. Барин не дает им никакой поблажки – еще бы, ведь он избавил их от лагеря, где они гнили заживо за колючей проволокой, и вывез сюда, в поместье, на солнце и воздух, однако не для того, чтобы они тут жирели. Он привез их работать. За это он их и кормит. И пленные – кто терпит, а кто и ропщет – выполняют самые изнурительные работы.

– Вначале, – рассказывает Андрей, – кое-кто хотел бежать. Но передумал: кругом враги; беглецов схватили бы тотчас и переправили за горы, на север, к немцам, на чужбину. Здесь их по крайней мере кормят. Работа, конечно, тяжелая, да их этим не удивишь.

Пленные турки одеты так же, как и румыны, только вместо фуражек у них фески. Я хочу подружиться с пленными турками, молодыми крестьянскими парнями, обозленными на судьбу, чьи лица когда-то тоже были розовыми, а глаза и сейчас горят огнем, – мне хочется выучиться говорить по-турецки. – Андрей смотрит, как я пытаюсь правильно произнести услышанные турецкие слова.

– И к чему тебе турецкий? Я еще понимаю – цыганский. Цыганский, может, и пригодился бы.

Из рассказов, слышанных мною от мамы и тетушки Уцупэр, я еще ребенком знал, что турки с незапамятных времен держали в страхе племена, жившие в здешних местах по Дунаю. В старых народных песнях поется о турецких набегах, кровавой резне, о пожарах, о том, как захваченных мужиков увозили водой далеко-далеко, в чужие, края, и там продавали в рабство. Паши и беи разоряли народ, оставляли после себя тлен и пепелища. Когда ребенок плакал, мать пугала его: «Замолчи, а то турок придет и зарежет!» И ребенок переставал плакать. Пыль и прах остались на месте некогда грозной турецкой державы. Пыль и прах да горстка бедных турецких сел, затерянных в желтых, сырых, зараженных малярией землях Добруджи. Из этих-то сел и уходили молодые крестьяне-турки служить в армию бок о бок с молодыми румынами. Как они, хлебали фасоль из общего котла, как они, получали зуботычины от офицеров и капралов…

– А цыганский-то мне зачем, Андрей?

– Чтоб узнать, о чем говорят меж собой помещичьи цыгане.

За усадьбой обрыв, и там, в овраге, несколько лет назад раскинули свой табор цыгане, которых прозвали помещичьими.

Весенняя пахота в разгаре. Работают на помещичьей земле и крестьяне из долин Кэлмэцуя и Дуная – по договору, – и помещичьи работники на плугах системы «Мистрец», запряженных крупными, сильными волами – у этих волов так широко расставлены рога, что между ними можно свободно поместить люльку. Поля засевают кукурузой сорта «чикантин», зерно ее почти красного цвета. Початки большие, частые, это очень урожайный сорт, и прибыль высокая. У обычной желтой кукурузы зерна крупные, но редкие, зато мука получается чистая, а мамалыга сладкая. Но барин с моноклем никогда не ел мамалыги. Кукурузу он продает по высокой цене, особенно теперь, когда война и всего нехватка, поэтому ему нужно как можно больше зерна. Кроме кукурузы, сеют яровую пшеницу, рожь, ячмень и овес. По склону холма, что обращен к Дунаю, помещик приказал на большой площади посадить подсолнухи. Из теплых южных стран, где вызревают оливки, нам уж не привозят, как до войны, растительное масло, а из семян подсолнухов его легко получить. Для этого надо только установить в усадьбе, в новых постройках, один-два пресса. Их барин уже заказал. И осенью, когда подсолнух уберут, прессы будут на месте и начнут жать масло. Чистым золотом обернется оно для помещика с моноклем.

– Не случись эта война, барину бы и в голову не пришло, что из подсолнуха можно выжимать немалые деньги.

Война кого лишает жизни, кому несет тяжкие страдания, а некоторые благодаря ей купаются в золоте. Мне приходит на память двоюродный брат Янку Брэтеску, молодой красавец кузнец, рисовавший на кусках холста и картона солнечные восходы и закаты, ивы на речном берегу, яркое пламя в горне кузницы и сынишку Ивана Цынцу с вымазанным углем лицом, на котором играют красные блики. Он раздувает мехи, поддавая жару в огонь, чтобы докрасна, почти добела раскалилось железо и стало мягким, как тесто, под молотом кузнеца.