Тотальное превосходство - Николай Псурцев

Я решил, и я делаю — все так просто — то, что приносит единственно радость и удовольствие, насыщение, удовлетворение, единственно, пусть и страдания иногда тоже, и отчаяние, и уныние, и злость; если Великого Дара вдруг нет — вовсе неважно — это я понял только недавно, вот истекающей ночью, если нет, создам тогда Стиль, как Джотто, как Эль Греко, как Пикассо, как Магритт, как Бальтус, как Бэкон, решу и создам, и он будет как Дар — я владею, я командую и собой и миром, не повинуюсь никому и ничему, смерти разве что, может быть, да и то в какой-то лишь степени, в малой, я думаю!..

Вот оказался на одной улице с «хаммером», почти коснулся его, когда выглянул из мелкого пешеходного переулка; по длинной прямой вперед на несколько сот метров ни одного поворота, или только во двор, но откуда он знает, что там нет тупика?

Не хотел стрелять — но придется, остальные способы все оказались негодными — полагал, когда отправился за «хаммером», что смогу перекрыть какие-то дороги, по-разному исходя: грузовиками, троллейбусами, рвами, надолбами, ежами, маломощными минами, телами мертвецов, стеной из живых — но не справился… Хотел, хотел, хотел на самом деле стрелять — и придется — искал только возможность объявиться действительно близко и на прямой.

Отжал предохранитель, сердце теперь не мешает, руки как стальные, пистолет словно с прикладом, дышу чисто, с удовольствием, будто сплю, улыбаюсь…

Сколько-то из обоймы выбил, даже отдачи не почувствовал, два колеса разорвал…

Шестнадцать патронов — могу не скупиться…

«Хаммеру» на ободах тяжело — много тонн, через сотню метров его занесло, какого-то мальчишку и его собаку едва не снес, фонарный столб выдрал из асфальта, как дерево — с корнями, — провода, стальные прутья, земля.

Остались мгновения на счет. «Хаммер» еще дрожал от позора и удара, а я уже долгими прыжками стелился над улицей.

Не успел… Но так даже эротичней. Эндорфины и тестостерон бушуют как никогда.

Все-таки Старик… Теперь больше уже не споткнусь о сомнения.

Только поговорить, кричал я, только поговорить, я же должен знать, в конце концов, что происходит… Ты существуешь в реальности или живешь всего лишь исключительно в моем бреду и в фантазиях?! Я должен ведь знать, я должен знать, я должен знать! Все происходящее — явь или я только снюсь — всего-то — какой-нибудь бабочке, или слону, или собаке, или коту, или себе самому же?..

Старик не отвечал, не останавливался, искрил серебром обнаженной лаковой кожи в первых лучах, работал, как машина, голова чуть вперед, зафиксирована жестко, локти друг за другом, скользко касаются ребер… Вот сейчас втянется в любой двор, и там я уже его не достану…

Только поговорить, только поговорить, я же должен знать, в конце концов, что со мной происходит…

Если так всю жизнь, то можно ее потерять, отдать добровольно или просто упасть и больше живым уже не подняться. А действительно — тебя преследует (даже пусть иногда и помогает) некто голый, немолодой. Кто? Не отвечает. Ничего не говорит. Обыкновенно даже не остается без движения перед твоими глазами. И более того, этот кто-то, он же некто, ровно тот же самый, что и на трех портретах, написанных тобой и хранящихся ныне в багажнике автомобиля, на котором ты ездишь. Ты болен или ты волшебник? Необходимо же это выяснить когда-нибудь, я так думаю. И как можно быстрее — так лучше…

По ногам попаду — не убью. Пуля грозная, недобрая у Гастона Глока, может, правда, и эти самые ноги оторвать, если не повезет. Но я тем не менее стрелять буду — попробую, так случится, не исключено, что все и обойдется. Другого решения я, к сожалению, пока еще не отобрал — Я… Без горячки, скоропалительности, дурости и вполне осознанно. Я понимаю, что делаю, и я готов ко всему тому, что за этими моими деяниями когда-нибудь, наверное, последует. Что-то последует…

Я о руки свои мог бы зубы сломать, если бы начал вдруг их кусать сейчас целенаправленно, а у меня зубы здоровые, крепкие — руки титановые, как у Мастера, не шелохнутся, только палец, охраняющий спусковой крючок, мягкий, послушный, податливый.

Без отдачи, словно игрушка. Вместо патронов пистоны. Однако бабахает по-настоящему. Попал по правой ноге — видел. Но Старика не удержать. Даже не захромал. А нога между тем — загорелась!.. Огонь начинался у пятки, бегал беспорядочно по икре… Я вытряхнул еще три пули из пистолета. Загорелась теперь и вторая нога. Пламя с шумом сжирало воздух вокруг себя. Ноги чернели, дымились.

И я тогда тоже побежал, нельзя отставать, нельзя потерять, другого такого шанса, явного, конкретного, скоро, уверен, не получу, а может быть даже что никогда; тонул в поту, в ботинках хлюпало, веки разбрызгивали влагу, когда открывались, сердце жаловалось, дыхание просило отдыха и прощения, и нет вокруг никого, кто бы мог бы помочь, ссадины на горле — чувствовал — от загустевшего, ощетинившегося воздуха… Ступни больно бились об асфальт, так хрустели, что казалось, будто кто-то их или что-то их ломает всех вместе одновременно, пополам, допустим; а колени трещали, словно сухая древесина, когда ее раскалывают на щепы… Вот не пройдет и каких-то секунд — упаду, толкну головой Землю, она покачнется и, может быть, даже сдвинется, сойдет с орбиты, улетит в другую Галактику, я, я, я, я, я, я свяжу себя руками, туго, так, насколько получится, чтобы почувствовать, как я себе нужен, как я себя люблю, и заплачу, а потом усну — плача… Неееееееееееет!!!

Тотальное Превосходство! Я обязан быть лучшим во всем! Только так, и никак невозможно иначе! Тогда удовлетворение всегда, тогда спокойствие, тогда не страшно умирать, тогда величественней жить!

Не головой толкнул Землю — коленями. Она покачнулась действительно, но с орбиты так и не сошла, и хорошо… Руки теперь, как свинец, могу надкусить, зубы всего лишь покарябаю заметно или не очень… Четыре выстрела, две пули в спине, я видел отчетливо. Старик даже не вздрогнул. Локти скользко трутся о ребра, голова вперед, черные ноги полыхают напористо — пламя кажется твердым, можно пощупать.

Заполыхала теперь и спина, из двух дыр взметывались пульсом взрывчики пламени, растекались красно-белыми лоскутами по лопаткам, по плечам, по пояснице, палили волосы дымно…

Жарко и ногам, и спине, и затылку моим тоже, словно лист раскаленного железа ко мне приложили.

Не доел обойму до конца. Одна пуля из четырех еще мною отправленных неподдельно воткнулась в голову. Голова вспыхнула тотчас же. Толстый, красно-черный столб пламени отрос стремительно и яро. Что происходит?

Высокими, длинными прыжками покрываю Землю. Так могут бежать только звери — люди никогда… Вот рядом уже совсем. Вот какие-то недолгие, быстрые метры отделяют меня от Старика. Он трескается, я уже вижу — от головы, от рук отлетают куски, как отстреливаются… Я, кажется, тоже в огне. Горят пиджак, рубашка, брюки. Нет, пламени все-таки не отличаю. Это, наверное, иллюзия… Могу взлететь, знаю, в состоянии. Только посильней и пожестче отшвырнуть от себя землю… И наконец — миллиметры до пламени, еще мгновения — и ногти расплавятся, пальцы обуглятся, кожа на вытянутых вперед к Старику руках запузырится; остановлю Старика, повалю, своим телом убью пламя… Кто ты?! И существуешь ли ты?!

Пальцы только тронули пламя, даже ожога не почувствовали, я опоздал, Старик сделал неожиданное — хотя для себя единственно правильное, он перекатился через парапет и свалил себя в воду, я успел всего лишь поскрести камень ногтями там, где только что видел Старика — так собака, которая просится гулять, скребется по двери… Как Старик выбрал набережную, я не помнил точно, понял лишь в какой-то момент, что мы на самом деле отправились в сторону реки, но не извлек отчего-то из того никаких особенных, решающих выводов — хотя следовало бы, конечно, но с другой стороны — а что бы я мог тогда противопоставить происходящему, да ничего, собственно, все то же самое — скорость движения, пистолет… Даже когда река забралась запахами, сыростью в нос, не догадался, что мы уже совсем близко от нее и что Старик попробует сейчас унять — единственно водой — клокочущее на нем пламя, а может быть даже и избавиться от него вовсе и навсегда…

Только круги и пар… Несколько горластых, смеющихся птиц. Две из них, задиристые, поцапались над кругами, над паром, перья кувыркались, вздрагивая, над водой, не опускались, не тонули; солнце втекало в город, наливало улицы желтизной, закрашивало светлым ночную черноту реки…

Круги отгладились, пар растворился. Я поворачивался туда-сюда, трепал воду глазами, взглядом, нетерпеливый, возбужденный, вымокший, забирающий воздух ненасытно, грубо, жаркий, но остывающий уже все-таки, и уверенно, и быстро, продолжал скрести ногтями по камню непроизвольно, не замечая… Вода пенилась встревоженно там, куда я смотрел.

Никого…

Потерпел еще несколько минут и прогнал от себя пистолет — теперь бесполезный и опасный. И он мешался еще мне. Вода приняла его просто и обыденно, как и Старика, без всплеска.