Тотальное превосходство - Николай Псурцев

Нет, не врал, надеялся говорить примирительно, хотя и не спокойно вместе с тем, спокойствие настораживает и злит: или ты бесчувственный дурак, или пробуешь оправдаться, или запросто обмануть, контролировал себя, не размахивал руками и не срывался на крик, гладил головку девочки у себя под мышкой, нет, не врал, жить вместе с тобой не собираюсь, я уже предупреждал об этом, и, более того, это было моим единственным условием в ответ на твою просьбу выручить девочку и наказать негодяев. Я не люблю тебя, секс и любовь — вещи разные, и, может быть, даже категорически противоположные… Я говорил ей не всю правду. Не хотел обижать ее тем, что считаю ее нисколько не равной, хотя и осознаю ясно ее необычность — секса в ней столько, сколько выдержать, по-моему, не может никто, словно она отвечает за всех… Не заявлял и о равнодушии, которое подоспело после того, как я узнал что-то о ней и о ее девочке, и еще всякое, всякое… Девочку твою спас, потому что должен был. Понимал и чувствовал. Знал, что правильно. Единственно. А вовсе не оттого, что эта девочка — твоя дочка. Просто девочка. Просто человечек. Беспомощный и беззащитный. И попала в мое поле зрения… И потому благодарности я не жду и не хочу… Хотя ты, собственно, к благодарности и не готова…

Настя держала спиной стену, или это стена держала ее спину, так пробуют поставить себе осанку, плечи и затылок назад, лопатки ерзают по обоям обрубленными крыльями, выявляется вдруг потребность глубоко и длинно дышать, выплевывая отработанный воздух как отраву.

Я отнял девочку от себя, а она не захотела идти, кряхтела, кашляла, сдавливала щеками глаза, царапала полы моего пиджака, ломала ногти, я слышал, трескался маникюр… Настя-старшая звала ее тихо, но настойчиво, губы трудно шевелились, почти белые, я люблю тебя, выдыхала, я люблю тебя, теперь только ты — мое реальное и единственное спасение, я люблю тебя, я люблю тебя…

«Иди, иди! — шептал я жестко и жестоко, и с угрозой еще, через сомкнутые зубы. — Иди, иди, это же твоя мать. Вы нужны друг другу. Она пропадет без тебя. И ты пропадешь без нее. Я знаю…» — «Верни меня дяде Жану-Франсуа или оставь меня у себя, — шептала мне девочка сквозь пузырящуюся слюну. — Я хорошая, я пригожусь… А мама мокрая и липкая, и она трогает меня все время там, где я не люблю… И еще рядом с ней всегда неуютно… И еще она ругается по ночам и плачет во сне… И еще она приказывает мне ее раздевать… И еще она заставляет меня сидеть подолгу в платяном шкафу, в темноте, за что-то наказывая… И еще она показывает меня иногда, голенькую, каким-то не знакомым мне тетям и дядям… И еще…» — «И еще ты достала меня, мать твою! — выявил я неожиданно громкий, трескучий голос, ощерился по-звериному, по-собачьи. — Я остохренел от тебя, сучка, мать твою! Твое гребаное нытье уже истрепало окончательно мои бедные, нежные уши, мать твою! А твою притворно-невинную морду я давно не терплю обблевать уже, мать твою! Я не люблю детей. Не люблю, потому что жалею. Они скоро вырастут и скоро умрут. Но пока они еще даже и не догадываются об этом, о том, что умрут. Зачем рождаются?! Уходи, мать твою, уходи от меня и как можно быстрей!» — «Особенно мне нравятся слова „мать твою“. Я согласна…» — без явной иронии и с ясной надеждой заметила Настя…

Не сумел перехватить смех, выплеснул его наружу.

Заколотил обратно почти тотчас же, прожевал, проглотил.

Выдавил из-под мышки девочку, прилипшую слезами и потом, отжимал ее от себя еще сколько-то, недолго, руками, ногами, рыча, свирепея, посмеиваясь про себя, но грустно… Она хорошая, и я играю нынче, конечно, в гадливость и омерзение по отношению к ней, это понятно, притворяюсь, но она мне вместе с тем действительно ни в каком виде и ни при каких условиях ничуть не нужна. Я равнодушен к ней. Доволен и удовлетворен только тем, что мастерски и без каких-либо осложнений выполнил свою работу — ту, за которую взялся, сделав выбор предварительно и оценив и обдумав решение.

Девочка упала, оторвавшись от меня, на попке подскочила как на мячике, стиснула лицо снизу вверх и сверху вниз, измочив себе в тот же час щеки, подбородок и шею. Смотрела на меня сквозь линзы влаги, жевала, как старушка, губы, отталкиваясь руками от пола, плыла по полированному паркету, как на лодочке, спиной, в сторону матери. Настя-старшая ждала ее, неподвижная, с кроткой улыбкой.

…Я один. Все другие мешают. Отбирают время. Ничего не дают взамен. Доказывают настырно то, о чем только догадываются, слышали, не пробовали, не примерили, не испытали. Не воюют с собой, а если и воюют, то не за главное, а за частности, за мелочи, за детали, и все равно проигрывают, сами себе, всякий раз. Вялые. Медленно говорящие. Неуклюжие. Зловонные. Никогда не насыщающие смыслом каждое свое движение, действие. Не контролирующие свои мгновения, секунды, минуты. Пугливые. Нерешительные. Неосознанно жестокие и коварные. Слабенькие и оттого завистливые и злобные, но всегда и повсюду тем не менее заявляющие, что никогда и никому не завидуют и никогда и никого не обижают, добрые, добрые, добрые, сострадательные и сочувственные, милосердные, справедливые… И, что самое, наверное, важное, совсем ничего не хотят! НИ-ЧЕ-ГО!

Нет рядом равного. Жалко. Возможно, я стал бы лучше и счастливей, если бы все-таки нашел себе равного, если бы этим равным оказалась бы, допустим, та же самая красавица Настя…

Я еще сомневался, но вот теперь знаю уже исключительно точно, что создавать и отдавать — вот подлинное наслаждение. Наркотик — ничего по сравнению с таким наслаждением. Секс? Что-то похожее. Но не замена…

Всякое может случиться с девочкой, что не очень приятно осознавать. Но она мне не нужна. Она миленькая. Это так… Удушить ее мать и отдать ее самое в детский дом — вот что следует немедленно сделать… Но я не вправе. Я не знаю, будет ли лучше. Это ее судьба — это не моя судьба. Девочка мне не нужна… Даже если погибнет (а с такой матерью можно предположить и подобное), я не расстроюсь, может быть, только пожалею немного, вспомню о ее мягких трусиках и вздрагивающих ножках… Отвечаю только за то, за что в состоянии и хватает сил. Какая-никакая, а мать, не убьет же она ее, в конце концов, во всяком случае, смею поверить, в ближайшее время, а там уже девочка будет пытаться стать взрослой, обретет способность защищаться… О чем, о чем, о чем я, мать мою?!. Мне решительно плевать на все, что когда-либо произойдет с этой неприкаянной парочкой. Я сделал свое дело, и отлично сделал, и могу теперь, разумеется, удовлетворенно уйти. И уйду…

Настя опустилась на пол вниз по стене. Копчиком с хрустом задела плинтус. Шелестела, пока опускалась. Царапала лопатками обои. Оставляя дымящиеся борозды. Приняла подплывшую девочку на колени. Поцеловала ее в затылок, пососала, жмурясь, и облизала ее ушко, девочка вминала голову в плечи, дышала с клекотом.

— Она теперь не моя. Она меня теперь не любит. Она пришла ко мне не добровольно. Она пришла ко мне только потому, что это ты ей сказал прийти ко мне. Из нас двоих она теперь выбирает тебя. Чужого, незнакомого, а потому опасного для нее человека… Но она выбирает тебя… Ты отнял у меня сначала самого себя, а сейчас отнимаешь еще и мою любимую девочку…

Я улыбался, поднимаясь, не знаю зачем и не знаю кому, просто так, потому что воспитанный, вежливый и любезный.

— Отвези нас куда-нибудь. — Настя тоже улыбнулась в ответ. Приготовила застенчивый, просительный взгляд. Новое выражение испортило ее лицо. Подурнела. — Я не могу оставаться дома. Мне плохо. Неспокойно. Хочется бежать, бежать, понимаешь? Мудацкое состояние. Вроде как я пустая. Все приятное и славное вытряхнули из меня… Вот так. Отвези нас… нас… на Сокол. Там живет моя подруга. Там у нее как на даче. Свой дом. Свой сад…

…Пистолет в висок, в машине, сука, не ожидал, хотя ко всему, надеялся, был готов, зачем отдал ей пистолет? — удивлялся, но ведь это же, в конце концов, ее пистолет, дернулся, она курок взвела, знала, сука, как делается, девочка беспокоилась на заднем сиденье, я не видел, но слышал, думал о ней, не желал бы, чтобы она присутствовала при подобном происходящем; ни улыбку вытащить, ни слезу через веко перевалить, окончательное бесстрастие, жалко девочку, она что-то там бормотала сзади, переползала с места на место, я слышал ее запах, стучала ножками или ручками в спинку моего кресла, на улице все и всё в синем, собаки, там, тут, людей нет, свет кое в каких окнах уже появился, в редких; жизнь не жалко, в том беда, что ничего так толком-то и не совершил, проживая ее, уйду никаким, хотя Старик, Старик, я не прав, остался Старик — картины, они безупречны, которые примет История, и ведь примет же!.. Теперь легче…

— Прощение — это самый что ни на есть постыдный и самый что ни на есть унизительный грех на этой земле! — Настя-старшая мастурбировала, мне показалось, потому что охала и ахала между звуками и между словами, жар тек от нее, терлась задом о сиденье мелкими рывками. — Прощение — это прародитель зла. Прощение — это признак слабости, глупости и ничтожности. Ты прощаешь кого-то только потому, что надеешься, что когда-нибудь кто-нибудь простит точно так же и тебя самого. Если бы люди разучились прощать, то они скоро бы разучились и совершать дурные поступки. Я не прощу тебя. Великие никогда, никому и ничего не прощают. Я убью тебя… Одного выстрела в висок будет достаточно. А потом я просто вложу пистолет в твою руку, и все. Самоубийство. Обыкновенное самоубийство в собственном автомобиле. Сколько раз подобное мы видели по телевизору… Я возьму удовлетворение. Забуду о собственной смерти, но чувствуя ее неотступное приближение тем не менее. Я женщина. Я творю жизнь и поддерживаю ее. Мне это предписано. А кто сказал, что не предписано лишать? Почему только Всевышний берет на себя эту великую миссию? Кто сказал, что никто не может другой?.. Я не хочу убивать, хотя это и дарит ощущение господства и долгой и полной жизни — но на время, не хочу убивать, несмотря на всю пользу, разрушать неправильно, создавать правильно, но я не хочу прощать. Что-то останется незаконченным в этой жизни, в моей жизни, если я начну прощать всех без разбору, в том числе и тебя… Великие никогда, ничего и никому не прощают. Я не прощу… Великим становится тот, кто решает им стать, я читала, это де Голль. А почему бы и нет?.. Я женщина, я всегда при ком-то, я всегда помогаю, я всегда сопровождаю, я ведомая. Мне не вредно побыть и ведущей… Пусть стану первой такой… А что мне еще остается?