Киномания - Теодор Рошак

Уважаемый профессор вроде меня, специалист по истории кино, был бы посрамлен, если бы его застукали за просмотром фильмов такого рода. Но, разумеется, как старый дружок владельца и его экс-помощник в проекционной, я приходил именно для того, чтобы смотреть фильмы. Мне там всегда были рады — приходи сколько хочешь, Шарки это нравилось. Он даже просил меня снова писать программки, чего не делалось с самого отъезда Клер.

— Программки? — скорчился я. — На Ларри, Курчавого и Мо?{271}

— Ты как раз тот, кто нужен. — Я знал, что он отпустил мне комплимент, но не стал скрывать от него недовольную гримасу.

Поначалу, пытаясь отыскать какую-либо искупительную ценность в новой ориентации «Классик», я исходил из презумпции невиновности Шарки (и себя самого). Я из кожи вон лез, чтобы найти хоть какое-нибудь ностальгическое оправдание для показа таких ничтожных поделок. В конечном счете, уговаривал я себя, все это было частью (и немаловажной частью) того, что Голливуд предлагал в качестве развлечения целому поколению ребят, к которому принадлежал и я, — киноэквивалент комиксов. Было над чем поразмыслить, не правда ли, хотя бы ради того, чтобы посочувствовать нашим молодым, зеленым мозгам, над которыми совершали насилие всякие Сэмюелы Аркоффы со своими «Девушками-гонщицами» и «Юными оборотнями»{272}. А может быть (ну просто на уровне предположения), те кожно-венерические поделки, которые когда-то были любимым зрелищем Шарки (фильмы времен Второй мировой войны для полового воспитания и выработки гигиенических навыков у солдат армии США), можно считать важными социальными документами. Но когда мы дошли до олимпиады худших актрис мира (фильмы с участием Марии Монтес, Веры Грубы Ралстон, Адели Йергенс{273}), я вынужден был признать, что Шарки рубит сук, на котором сидит.

Больше я ничем не мог оправдать свое почти мазохистское копание в дерьме. Я пытался увидеть в этом некую возвышенно-детскую фигу в кармане в адрес Клер за все те нарочито высокие стандарты, которыми она столько лет до тошноты изводила беднягу Шарки. Но извращенность его заходила еще дальше. Просидев рядом с ним минут двадцать сеанса из трех фильмов (жуткая трилогия с Розмари Лапланш в главной роли, первая часть называлась «Дочь дьявольской летучей мыши»{274}; больше двадцати минут я не смог выдержать) и слушая его щенячьи восторги, я понял, что он искренне, от всей души наслаждается тем, что показывает. Еще больше настораживало то, что он был не одинок. У него имелась компания. И довольно большая. Для меня это стало неожиданностью. «Классик» процветал благодаря этой дряни. Каждый раз, когда я заглядывал туда, зал был битком набит, даже после того как Шарки снес стену и расширил заплесневелый подвальный зал еще на двадцать рядов. Приходила в основном молодежь — студенты, даже старшеклассники, — хриплоголосое сборище, желторотые юнцы, улюлюкавшие весь сеанс. Чем глупее был фильм, тем больше они радовались. Им нравились убогие фильмы. Они обожали убогие фильмы. Они наслаждались низкопробным слабоумием. Они бесились в кинозале, порой выкуривали там столько травки, что вентиляционная система кинотеатра просто задыхалась (и в конечном счете все зрители получали свою дозу), но и картину не оставляли без внимания. Они не пропускали ничего, выдавливая из себя глупые и отвратительные смешки по поводу ничтожнейшего события на экране, горели желанием увидеть подобное еще раз, критиковали некомпетентность и поверхностность — точно так же литературовед может рассуждать о тонкостях в работах Чосера или Мильтона. Они были подлинными знатоками всякой дряни.

Картины, которые показывал Шарки, были настолько плохи, что задевали мои чувства. Но еще больше их задевала публика. Публика меня обескураживала. Смех ее был издевательским, а нередко и жестоким. Сидеть среди них было все равно что находиться в толпе, которая собралась на улице, чтобы кидать камнями в калек. Я все не хотел смотреть этой правде в глаза вплоть до того дня, когда Шарки позвал меня и сообщил потрясающую новость. Он нашел почти полную версию одного из старых сериалов с Девой джунглей. «Найлана и культ кобры».

— У меня есть все, кроме десятой и тринадцатой серий. Но ты только себе представь: там есть то, что когда-то изъяли в прокате! Кто-то в «Рипаблик» сохранил эти эпизоды. Найлана выпадает из леопардовой шкуры. Ты понял?! — Он торжествовал. И ему в голову пришла блестящая мысль. — Слушай, почему бы тебе не позвонить старушке Франни Липски и не попросить ее приехать на премьеру? Ты ведь знаешь, в какую дыру она уехала?

— Шарки, на кой черт ей это нужно?

— Она это сделает ради тебя. Точно сделает. В память о прошлом. Слушай, а что, если мы поможем ей с билетами на самолет?

— Мы?

— А разве тебе не хочется еще раз повидать старушку?

— Шарки, это глупость. «Найлана» — полное дерьмо. Это знала даже Франни. Нет никаких оснований, чтобы возвращать ее на экран.

— Да брось ты, Джонни. Найлана понравится публике. А если в качестве почетной гостьи будет к тому же настоящая Кей Эллисон — это просто что-то! Поверь, ее примут как настоящую голливудскую шишку. Как Бастера Крэбба и Чарли Мидлтона{275}. Классика.

— Классика помойки, ты хочешь сказать.

— А чего же еще?

— Значит, ты хочешь, чтобы она приехала в твой клоповник и сидела тут, когда на экране будут выскакивать наружу ее сиськи, а зрители — покатываться со смеху. Ты что, не понимаешь, что это жестоко?

Его эта мысль, казалось, искренне потрясла, даже обидела.

— Ты все не так понял, амиго. Она — жемчужина. Публике она понравится. Публика получит кайф, готов спорить на что угодно. Это же все по-доброму.

Он мне льстил, умолял меня, но я оставался неколебим. Ничего из этого не получится, гнул свое я, и в конце концов вообще прекратил разговоры об этом. Я даже не сказал, что у меня есть десятая и тринадцатая серии «Найланы и культа кобры» — часть прощального подарка Франни. И Шарки оказался прав: не прошло и года, как Дева джунглей с успехом пошла на экранах всеядных кинотеатриков.

Я решил, что мне нужно серьезно поговорить с Шарки, выяснить его позицию, но это было не так-то просто. Хотя Шарки, возглавив «Классик», сильно остепенился, он при этом сумел остаться беззаботным, бесшабашным парнем, который и на трезвую голову предпочитал вести себя так, будто был под кайфом. Я относился бы к нему как к клоуну, каким он себя и выставлял, и забыть о нем раз и навсегда, если бы в моей голове не застряли слова Клер, сказанные перед отъездом. «Ты только не обманывайся насчет Шарки, — сказала она, — Он может вести себя как настоящий обалдуй. Он делает так, потому что он и есть обалдуй. Но обалдуй он потому, что верит в обалдуйство. Обалдуйство — это дело его жизни. Он о нем не говорит, он им живет, он в нем купается. Дурной вкус, дешевка, пошлость. Шарки — часть чего-то маргинального. И не только в мире кино. Ты видел детские комиксы? Не знаю, как это назвать — что-то патологическое. Если оно когда-нибудь выйдет на свободу, то я нам не завидую. Конечно, если тебе вдруг удастся разговорить Шарки на эту тему, он непременно скажет, что просто оттягивается. Оттягивается! Остерегайся людей, которые пришли сюда оттягиваться. Оттяжка такого рода — это вирус».

В конечном счете я попытался завести хотя бы полусерьезный разговор с Шарки. Это случилось за неделю до моей поездки в Музей современного искусства по случаю ретроспективы фильмов Касла. Шарки настаивал, что нужно устроить мне прощальную вечеринку. Хотя я и не давал ему повода считать, что согласен с ним, он утверждал, что мой успех — это наш успех, его и мой, и мы должны отпраздновать его как соратники в общей борьбе. Это была даже не вечеринка — просто по окончании последнего сеанса у Мойше собрались несколько человек за пастрами, пивом и выкуриваемыми потихоньку самокрутками. Гостями были обычная небольшая группка завсегдатаев «Классик» и несколько ребятишек, помогавших Шарки держать кинотеатр на плаву, — столько, сколько смогло втиснуться в несколько кабинок заведения.

Час или два мы провели, валяя дурака, но показанное в тот вечер кино давало мне подходящий предмет для разговора, и я был исполнен решимости не упускать эту возможность. В тот вечер Шарки крутил полную чушь под названием «План девять из открытого космоса». В этом фильме сыграл свою последнюю роль Бела Лугоши{276} — он умер в разгар съемок. Это могло бы иметь минимальный исторический интерес для тех, кому была небезразлична судьба Белы. Но Шарки показывал этот фильм совсем по другой причине. Он рекламировал его как «Худший из фильмов всех времен», что вряд ли могло быть оспорено людьми нашего поколения. Постановочный бюджет был ниже, чем на любительских съемках, сценарий — пустопорожняя импровизация. Словом, кино для недоумков. Но его регулярно крутили в «Классик» — раз шесть в году, и зал всегда был полон и шумен.