Киномания - Теодор Рошак

— Это тоже работы ваших выпускников? — спросил я доктора Бикса, показывая на список.

— Да, в своем большинстве. Ну да это дела давно минувших дней.

— А Луи Фейад? Тоже дела давно минувших дней?

— Но это не Фейад. Может быть, кто-то из его помощников.

— А братья Ритц?

— Там есть довольно интересная работа со льдом.

Он имел в виду картину «Один на миллион» — один из неудачных фильмов конца тридцатых с Соней Хени.

— Лед, вода, стекло, — сказал я, — Макс Касл тоже вовсю ими пользовался.

Доктор Бикс улыбнулся в ответ.

— Проводники света.

Единственным строением на территории приюта, обладавшим хоть какими-то архитектурными достоинствами, была церковь. Она вросла в землю, как и остальные сооружения, но ее романские обводы не производили столь угнетающего впечатления. Доктор Бикс хотел было пройти мимо, но я проявил вежливое упорство — мне хотелось осмотреть ее. Он опять посмотрел на часы, но согласился, однако в его манерах сквозило нескрываемое нетерпение.

Снаружи церковь казалась огромной неосвещенной пещерой. Но когда мы прошли через внушительный каменный портал, я буквально отпрянул назад — мне показалось, что внутри бушует пожар. В помещении церкви плясали тени. Они вращались и вихрились на стенах и потолке. Эффект, производимый простейшими средствами, был впечатляющим. Вдоль стен располагались ряды маленьких свечей. Над каждой свечкой помещался вращающийся металлический кружок; в середине его были нарезаны и соответствующим образом загнуты ребрышки, образующие что-то вроде лопастей. Когда тепло, поднимающееся от свечей, попадало на лопасти, кружок медленно вращался, а на стенах начиналась головокружительная пляска света и тени. Эффект был настолько сильным, что я почти забыл о внутреннем украшении церкви — витражах и нескольких барельефах вдоль боковых проходов. Вглядываясь сквозь пульсирующую темноту, я увидел, что тема всех сюжетов одна и та же — самые жестокие зверства: сжигание на костре, обезглавливание, распятие, сажание на кол. Остановившись под окном, витраж которого живописал жуткую сцену расчленения, я отважился на замечание.

— Мрачновато для школы.

— Это мученики нашей церкви, — объяснил доктор Бикс, но больше ничего не добавил. Единственной вещью в церкви, сюжетно не связанной с кровопролитием, была большая фреска за алтарем. Я подошел поближе, как только обратил на нее внимание. Как и все в церкви, фреска оживала в мерцании свечных огней.

На переднем плане находились трое бородатых стариков — они стояли на коленях в молитве, закатив глаза к небесам. В верхней части картины парила темная, окруженная сиянием птица, которая распростерла свои крылья над тремя старцами, словно защищая их. Лучи света от груди птицы устремлялись вниз — к головам трех молящихся. Между ними и птицей в воздухе плавала женщина. Ее тело в нескромных местах покрывала полупрозрачная ткань, но и при этом оно казалось слишком чувственно-откровенным для религиозной картины. В высоко поднятой правой руке, указующей на птицу, женщина держала сверкающий меч с насаженным на него кровавым сердцем.

Фреска потемнела от времени, детали терялись в пляшущем свете часовни. Но и того, что я видел, было достаточно. Недолго думая, я выпалил:

— Я уже видел это.

Доктор Бикс смерил меня скептическим взглядом.

— Вряд ли. Мы никогда не позволяли ее воспроизводить.

— Но я видел. Макс Касл перед смертью сделал набросок этой картины. Этот набросок лежит в моем университетском кабинете. Он хотел использовать эту сцену в «Мальтийском соколе».

— Вот как! — В голосе доктора Бикса послышалось волнение. — Но как он мог это сделать?

— Я толком не знаю. Думаю, он хотел ее воспроизвести в виде своего рода ретроспективы. Мне точно известно, что он пытался заинтересовать этим режиссера Джона Хьюстона — убедить его вставить эту картину в фильм. Хьюстону эта идея не понравилась.

— Мистер Хьюстон сделал правильный выбор. Какое отношение это произведение искусства могло иметь к безвкусной детективной истории?

— Может быть, оно было связано с птицей. Ведь это же сокол, правда?

Доктор Бикс нехотя ответил.

— Ворон. Символ нашей веры.

Он явно пытался увести меня от фрески и из часовни, но я продолжал изучать изображение.

— А кто эти трое?

— Трое святых нашей церкви.

— А их имена мне ничего не скажут?

— Вряд ли. Они известны как Уцелевшие Святые. Центральная фигура — это Святой Арно.

Признаюсь, это имя мне было незнакомо. Глядя на фреску внимательнее, я увидел, что она отнюдь не дышит спокойствием, как мне показалось сначала. Как и все произведения искусства в часовне, она содержала сцены насилия и страданий. Трое святых стояли на бурном фоне гор и долин, где бушевала непогода. У этого ландшафта было что-то мрачное и судорожное, свойственное холстам Эль Греко. Качество похуже, но ощущение возникало такое же тревожное. Наверху сверкала молния, а вдалеке виднелись крохотные изображения городков — около дюжины их были разбросаны здесь и там среди зубчатых горных вершин; все они объяты пламенем, люди выбегают из домов, их преследуют всадники с мечами и факелами.

Мне захотелось узнать побольше об этой сцене, но у себя за спиной я почти физически ощущал раздражение доктора Бикса. Оно говорило мне, что мое время истекает. Я выбрал вопрос, который интересовал меня более всего.

— А женщина? Кто она?

Он тяжело вздохнул.

— Чтобы объяснить вам иконографию нашей веры, профессор Гейтс, потребовалось бы слишком много времени. Вас удовлетворит, если я вам скажу, что она символизирует Софию, божественную мудрость?

— А меч?

— Лезвие знания — убийственное и просветляющее.

Я не понял, что он имеет в виду, но, поскольку терять мне было уже нечего, рискнул задать дерзкий вопрос.

— А какова была бы символика, если бы женщина и птица были изображены, — я быстро перебрал свой словарь эвфемизмов, — в позе сексуального соития, — Доктор Бикс, казалось, не понял, и я добавил: — Если бы они занимались любовью.

Он усмехнулся — на лице выражение отвращения.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите. Это что — герр Кастелл сделал такой набросок?

— Нет-нет. У меня такое впечатление, что я где-то видел такую картинку.

— Если видели, то она кощунственна.

Оскорбленная нотка в его голосе носила подчеркнуто окончательный характер. Он повернулся и пошел прочь. Я последовал за ним; рассказывать ему о том, что поведала Ольга Телл о «Сердце тьмы», пожалуй, не стоит, решил я; у меня не было сомнений: Касл использовал ее в роли персонажа, называемого Софией — пусть без покровов, окутывающих нескромные места, но уж меч-то там фигурировал, это точно.

Пять минут быстрой ходьбы, и мы снова в кабинете доктора Бикса. Ему оставалось уладить последний вопрос, перед тем как проститься со мной. Он хотел договориться о копировании и отсылке «Иуды». Он дал мне понять, что именно этого и ждет от меня — как плату за экскурсию по школе. Я был готов прислать ему копию фильма, но по возможности тянул, обговаривал всякие подробности. Я был исполнен решимости перед уходом узнать как можно больше о Сиротках бури, их истории, их учении, а самое главное — об их интересе к искусству кино. Я знал, что мои вопросы будут отметены, но, чувствуя, что до моего ухода остаются считанные минуты, пошел напролом.

Правда, начал я осторожно.

— Я надеюсь, вы понимаете, что меня интересует ваша церковь. Мне говорили, что она вроде бы не католическая…

Доктор Бикс поднял на меня вопросительный взгляд.

— Кто говорил?

— Одна моя знакомая актриса. Ольга Телл. Насколько мне известно, она делает крупные пожертвования в ваш приют в Гааге.

— О да, фройляйн Телл. Мы ей очень благодарны. Она права. Мы не католики.

Поскольку он явно не собирался ничего добавлять к этому, я запустил еще один осторожный пробный шар.

— Тогда протестанты?

Он смерил меня в меру осуждающим взглядом.

— Эти две возможности — не единственные. Наша церковь старше, чем эти более поздние и менее значительные ответвления веры.

Еще одна пауза. Еще один пробный шар.

— Но ведь вы христиане?

Ответ на этот вопрос прозвучал с нескрываемым раздражением:

— Несомненно.

— Прошу прощения, — быстро извинился я, — Просто я так мало знаю о религии.

Его твердый, устрашающий взгляд неподвижно остановился на мне.

— Это вполне очевидно, профессор. Поэтому-то я неохотно и говорю с вами о нашей вере. Современный разум потерял восприимчивость к религиозному слову. Вот почему эти материи часто понимаются неправильно. Видите ли, теология — тонкая наука. Чтобы понять в полной мере ее нюансы и оттенки, требуется подготовленный ум. Например, если бы я сказал вам, что наша церковь старше христианского откровения, то интересно, как бы вы это поняли? Может ли христианская церковь быть старше Христа, а состояние благодати — предшествовать тайне Голгофы? Возможно, именно это и гарантирует чистоту доктрины — то, что мы, то есть наши предшественники, были удостоены милости первыми услышать благую весть, когда она пришла. Мы были чутким ухом, глазом, способным видеть. Как вы понимаете, здесь кроется парадокс. Мы — истинные христиане, потому что мы старше христиан. Можем ли мы предполагать, что нас поймут?