Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной» - Лев Толстой

Вернувшись домой, онъ засталъ Анну въ слезахъ. Это были первыя съ тѣхъ поръ, какъ они оставили Петербургъ.

Анна призналась, что она тосковала объ сынѣ. Вронской предложилъ ей ѣхать въ Петербургъ, чтобы видѣть сына, но она отказалась. Она отказывалась потому, что видѣла Вронскаго увлеченнаго работой и жизнью здѣсь, при которой онъ весь принадлежалъ ей, а это ей теперь было дороже всего.

Но этому настроенію Вронскаго суждено было разрушиться вслѣдствіе знакомства съ Михайловымъ и приглашенія писать портретъ Анны.

На 3-й день Михайловъ пришелъ и началъ работу. Въ чужомъ домѣ и въ особенности въ палаццо у Вронскаго Михайловъ былъ совсѣмъ другой человѣкъ, чѣмъ у себя въ студіи. Онъ былъ непріятно почтителенъ, какъ бы боясь сближенія съ людьми, которыхъ онъ не уважалъ. Называлъ Вронскаго ваше сіятельство и Анну ваше превосходительство и никогда, несмотря на приглашенія Анны и Вронскаго, не оставался обѣдать и не приходилъ иначе какъ для сеансовъ. Вронской былъ съ нимъ учтивъ и даже искателенъ, но Михайловъ оставался холоденъ и ни однаго слова не сказалъ о картинахъ Вронскаго, которыя, противъ желанія Вронскаго, показала ему Анна.

Портретъ Анны съ пятого сеанса поразилъ всѣхъ, въ особенности Вронскаго, необычайной правдивостью и красотой особенной, которую странно было какъ могъ найти Михайловъ въ ея превосходительствѣ, какъ шутилъ Голенищевъ. «Надо было знать годами, любить ее, какъ я любилъ, – думалъ Вронской, – чтобы найти это самое ея, самое милое духовное выраженіе. А онъ посмотрѣлъ и написалъ». Вронской съ этаго же 5 сеанса пошелъ къ себѣ и изрѣзалъ написанный имъ портретъ Анны и пересталъ заниматься живописью. Не только неодобреніе Михайлова его попытокъ, не только этотъ чудный портретъ, сколько близость сношеній съ этимъ страннымъ, сдержаннымъ человѣкомъ въ голубыхъ панталонахъ и съ вертлявой походкой показали Вронскому, что для искуства, для того чтобы найти въ немъ цѣль и спасенье, нужно что то такое, чего у него не было. Онъ, разумѣется, не признавался себѣ въ этомъ. Онъ говорилъ, что онъ не въ духѣ всѣ эти дни, говорилъ, что техника ему трудно дается и что онъ боится, что Анна скучаетъ здѣсь. Анна же видѣла это съ самаго начала; съ той самой минуты, какъ она увидала Михайлова, она поняла, что увлеченіе Вронскаго не прочно. Теперь она видѣла, что продолжать прежней роли нельзя, что все вышло. Дворецъ сталъ старъ и грязенъ, и, получивъ письмо о томъ, что все готово для раздѣла между братьями, Вронской и Анна поѣхали въ Апрѣлѣ въ Петербургъ, онъ – съ тѣмъ чтобы сдѣлать раздѣлъ, она – чтобы повидаться съ сыномъ.

* № 124 (рук. № 79).

Чѣмъ больше она узнавала Вронскаго, тѣмъ больше она любила его и[1424] тѣмъ больше совершенствъ она находила въ немъ. Все, что онъ ни думалъ, ни дѣлалъ, все было возвышенно и въ ея глазахъ невыразимо словами, прекрасно. Онъ былъ честолюбивъ (она знала это) – это было доказательство сознанія его призванія къ власти. Онъ пожертвовалъ честолюбіемъ для нея, никогда не показывая сожалѣнія, – это былъ признакъ горячности его сердца. Онъ былъ болѣе, чѣмъ прежде, любовно почтителенъ къ ней, и мысль о томъ, чтобы она никогда не почувствовала неловкости своего положенія, ни на минуту не покидала его,[1425] – это было доказательство его благородства чувствъ. Онъ никогда не вспоминалъ о мужѣ, и, когда что нибудь наводило на воспоминанія о томъ времени, онъ хмурился.[1426] Она понимала, что онъ хмурился потому, что съ его великодушіемъ, ему трудно было переносить роль торжествующаго. Когда бывали между ними несогласія, онъ поспѣшно и покорно уступалъ. И она восхищалась необычной мягкостью, добротой его въ соединеніи съ энергіей и твердостью его характера. Онъ скучалъ иногда. Это было доказательство богатства его натуры, требовавшей дѣятельности. Онъ пытался читать ученыя и политическія сочиненія, писать статью, потомъ сталъ заниматься собираніемъ гравюръ и живописью. И она видѣла, что во всемъ ему стоило захотѣть, и онъ превзошелъ бы всѣхъ другихъ людей. Онъ покупалъ ненужныя вещи, бросалъ деньги, – она видѣла въ этомъ щедрость. Онъ занимался своимъ штатскимъ костюмомъ, она любовалась его красотой въ новомъ платьѣ. Онъ говорилъ дурнымъ итальянскимъ языкомъ на улицѣ, – она удивлялась его способности къ языкамъ.

Ея любовь къ нему и восхищеніе передъ нимъ часто пугало ее самою: она искала и не могла найти въ немъ ничего не прекраснаго и съ болью въ сердцѣ чувствовала свое ничтожество передъ нимъ.[1427]

Она не смѣла показывать ему всего рабства своего чувства.[1428] Ей казалось, что онъ, зная это, скорѣе можетъ разлюбить ее. И она ничего такъ не боялась, хотя и не было къ тому никакихъ поводовъ, какъ того, чтобы потерять его любовь. Она удивлялась сама на себя, на силу и униженіе своей любви, но страхъ передъ потерей его, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что, отрѣзавъ отъ себя все остальное въ жизни, у нее оставалась одна эта любовь.

* № 125 (рук. № 80).

Это все было серьезная и тяжелая сторона его жизни; но много было и счастливыхъ минутъ; онъ ожидалъ и предвидѣлъ, но во всѣхъ лучшихъ минутахъ было отсутствіе спокойствія, было излишество.

Въ началѣ великаго поста случилось, какъ это постоянно бывало между ними приливами и отливами, вышелъ особенно счастливый и нѣжный періодъ ихъ жизни. Это былъ настоящiй медовый месяцъ. Самый же медовый мѣсяцъ, т. е. мѣсяцъ послѣ свадьбы, былъ самый тяжелый мѣсяцъ, оставившій имъ обоимъ, и особенно ему, такія тяжелыя, ужасныя воспоминанія, что они никогда во всю жизнь уже не поминали про нихъ.[1429]

Они только что пріѣхали изъ Москвы и рады были своему уединенію. Онъ сидѣлъ въ кабинетѣ у письменнаго стола и писалъ. Она въ томъ темно-лиловомъ платьѣ, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надѣла и которое было особенно памятно и дорого ему, сидѣла на диванѣ, на томъ самомъ кожанномъ старинномъ диванѣ, который всегда стоялъ въ кабинетѣ у дѣда и отца Левина и на которомъ родились всѣ Левины. Она сидѣла на диванѣ и шила broderie Anglaise.[1430] Это было ея занятіе, когда она бывала съ нимъ и занята имъ. Она шила и улыбалась своимъ мыслямъ. Онъ писалъ свою книгу. Занятія его и хозяйствомъ на новыхъ основаніяхъ и книгой, въ которой должны были быть изложены эти основанія, не были оставлены имъ; но какъ прежде эти занятія и мысли показались малы и ничтожны въ сравненіи съ мракомъ, покрывшимъ всю жизнь, такъ теперь это занятіе, это дѣло, въ сравненіи съ той облитой яркимъ свѣтомъ счастья необъятностью жизни, казалось еще меньше и ничтожнѣе. Онъ продолжалъ заниматься имъ, потому что видѣлъ, какъ и прежде, что это было дѣло новое и полезное, но онъ чувствовалъ теперь, вновь взявшись за него, что центръ тяжести его вниманія перенесся на другое и что не такъ, какъ прежде, когда онъ чувствовалъ, что безъ этаго дѣла онъ жить не можетъ; онъ чувствовалъ, что можетъ заниматься и можетъ не заниматься этимъ. Онъ занимался теперь этимъ преимущественно потому, что ему хотѣлось показать ей, что онъ трудится и дѣлаетъ дѣло. Онъ писалъ теперь главу о томъ, что бѣдность Россіи происходитъ только отъ неправильнаго размѣщенія поземельной собственности и направленія труда и что внѣшнія формы цивилизаціонныя, какъ-то: банки, желѣзныя дороги и телеграфы, которыя являются нормально только тогда, когда весь нужный трудъ на земледѣліе уже положенъ, у насъ явились искуственно, преждевременно, прежде чѣмъ опредѣлилась правильная форма пользованія землей, прежде чѣмъ сняты преграды разумнаго пользованія, какъ то: община и паспорты, и что потому эти содѣйствующія развитію богатства орудія цивилизаціи —[1431] кредитъ, пути сообщенія – у насъ только сдѣлали вредъ, отстранивъ главный очередной вопросъ устройства земледѣлія, и отвлекли лучшія силы.

– Да, это справедливо, – пробормоталъ онъ, остановившись писать, и, чувствуя, что она глядитъ на него и улыбается, оглянулся. – Что? – спросилъ онъ, улыбаясь и вставая.

– Нѣтъ, я сказала, что не хочу отвлекать тебя.

– Да вѣдь я не могу, я чувствую, что ты на меня смотришь. Что ты думала?

– Я? я думала, что у тебя на затылкѣ волосы расходятся и косичка на бекрень.[1432] Вѣдь вотъ послѣ тебя сестра. Какъ бы я желала…[1433] Нѣтъ, нѣтъ, иди, пиши, не развлекай меня, – сказала она, показывая на свое шитье. – Мнѣ надо свои дырочки вышивать.

Она взяла ножницы и стала прорѣзывать.

– Нѣтъ, скажи же, что? – сказалъ онъ обидѣвшись. – Брось свои дырочки, и я свои брошу. Что ты бы желала?

– Узнать твою сестру. Золовка. Какъ ты думаешь, мы сойдемся съ ней?

– Навѣрно, она пріѣдетъ лѣтомъ. Такъ какое же ты наблюденiе дѣлала надъ моимъ затылкомъ? У кого косичка, то дочь. А у тебя косичка.

– Косичка. И была бы сестра. Ну, разскажи мнѣ, что ты писалъ.