Избранное - Эрнст Сафонов

— Да, да, — кивнул Эрлом. — Как вас звать… какое дело привело вас в прокуратуру?

— Сейчас, сейчас, сынок, — старик вытянул из кармана носовой платок, стал вытирать испарину с порозовевшего лица. — Зовут меня Георгий Отариевич Гогоберидзе. Теперь, двенадцатый год пошел, на пенсии я. А был шофером. Водитель первого класса. Вот документы… — Он сунул руку за отворот пиджака.

— Не надо пока документов. Излагайте свое дело, уважаемый Георгий Отариевич.

— Конечно, сынок, по делу я, а как же… Не в нарды ж пришел сюда играть! Но это, сынок, прямо подарок мне, что ты тот самый… из тех, наших Кубусидзе! Послушаешь меня не как чужой, постараешься, наверно, понять старого Георгия… верно?

— Слушаю, слушаю…

— Я вот помню, это в пятидесятые годы было, я на «ЗИСе» тогда работал, трехтонные «ЗИСы» тогда были, с прямыми, как будка, кабинами, давно их нет уже… помню, у серных бань, внизу… ты же, сынок, знаешь, где стояли те серные бани, а?.. останавливает, значит, меня ваша матушка, мама ваша, Лиана, и говорит мне: не отвезешь ли, Георгий, моих детей в деревню, там виноград поспел, пусть виноград собирают… не отвезешь? И я повез вас, кучу малышей, теперь даже не скажу, сколько вас было, но, помню, много… Ты-то, наверно, сынок, совсем маленьким был в ту пору, не осталось на памяти, как ехали вы со мной в деревню?

Какие-то смутные воспоминания шевельнулись в душе Эрлома, выплыли, как волнующие незабытые ощущения, из ее тайной глубины: бешеная тряска расхлябанного деревянного кузова, бурые вихри пыли за бортом, они мчатся куда-то среди зеленых холмов, ветер свистит в ушах, ветер раздувает пузырем его рубашонку, старшая сестра, Венера, весело кричит им: «Вот погодите, цыплята, приедем в деревню!..»

И Эрлом неопределенно роняет:

— Ездили… да.

Старик, коротко взглянув на него, переводит взгляд на жужжащий вентилятор, какое-то время сосредоточенно молчит. Оба они молчат.

За дверью, в коридоре, чьи-то шаги, приглушенные голоса… и этот чертов вентилятор за спиной: жжжи… жжи… Как шмель в спичечном коробке.

Эрлом выдергивает шнур из розетки.

Старик, вздохнув, произносит:

— Сынок, я насчет Анзора Абуладзе.

— Анзор Абуладзе, — машинально повторяет фамилию Эрлом. И, вспомнив, спрашивает: — Автотранспортное происшествие?

— Происшествие, верно, — кивает старик, — беда — не происшествие…

В его обесцвеченных возрастом, жидкой синевы глазах бьется прежнее смущение, худое, в морщинах лицо опять розовеет.

Дело Анзора Абуладзе совсем недавно проходило через руки Эрлома. Дело-то, в общем, не из сложных… Молодой таксист вез трех пассажиров из города на дачу — двух парней и их бабушку; на крутом повороте, при значительном превышении скорости, водитель не справился с управлением — «Волга» полетела с откоса, перевернулась два раза, все мужчины отделались ушибами, а старая женщина погибла. Родственники покойной обвинили милицию в поверхностном, необъективном расследовании обстоятельств аварии, написали несколько жалоб, и дело попало на контроль в прокуратуру, делом этим было поручено заняться ему, следователю Эрлому Кубусидзе…

«Чего хочет старик? — подумал Эрлом. — О чем просить будет?» И, опережая, мягко, но в то же время с категоричными нотками в голосе сказал:

— Мы занимались, тщательно проверили… Водитель Абуладзе согласился с заключением экспертов, что в тот момент он ехал со скоростью не меньше девяноста километров в час. По его вине погиб человек, разбита государственная машина. Виновность Абуладзе доказана, меру наказания ему определит суд. Вот так, уважаемый Георгий Отариевич…

И, поскольку старик, слушая, печально кивал головой, как бы соглашаясь, Эрлом с облегчением и назидательно добавил:

— Закон — для всех и каждого из нас!

— Верно, верно, сынок, — пожевав губами, заговорил старик. — Сам ведь я шофер… И мы, шоферы, знаем: погиб от твоей машины человек — ты в этот миг самого себя под колеса бросил. Жизнь свою бросил. Тяжела расплата бывает. Такая уж работенка: смотри в оба…

— Он вам родственник? — участливо спросил Эрлом.

— Нет, нет… Но этот парень из той деревни, откуда я родом. Сам я с молодых лет, сынок, в городе, а в деревне меня помнят, деревня маленькая, мы все там как родные, все свои, они меня не забывают…

— Это прекрасно.

— Так, сынок, так.

— Что же вас… — Эрлом запнулся, подыскивая нейтральное слово, — что же интересует вас в деле Анзора Абуладзе? В чем-то сомневаетесь?

Старик распахнул пиджак, стянул с коротко остриженных седых волос свою аккуратную, с черной кисточкой сванку, и его узловатые сильные пальцы мяли тонкий белый войлок шапочки, смотрел старик себе в колени, и по напряженному лицу было видно, что он собирается сказать что-то важное для него, мучительное, наверно, да вот боится, что не так скажет, не понят будет… Это — собственная боязнь, нерешительность — вроде бы даже рассердило его, и вот так, сердясь, он выдавил из себя:

— Парень виноват. Да не один он виноват… не один!

— Разъясните, пожалуйста, Георгий Отариевич.

Но, поскольку старик не спешил с ответом, Эрлом нетерпеливо спросил:

— Дорожная служба, по-вашему?

— Нет.

— Те, кто находились с водителем в машине?

— Нет, сынок.

— Кто же тогда?

Старик застегнул пиджак, надел шапочку, зачем-то поднялся со стула и, выпрямившись, ткнул большим пальцем в грудь себе:

— Я виноват.

— Вы?!

— И я тоже, сынок.

— Да вы садитесь…

— Это мы, сынок, виноваты… я, может, больше других…

— Садитесь, пожалуйста. Налить вам воды? Из сифона, газированная.

— Спасибо, дорогой.

Старик пил, его по-молодому белые искусственные зубы постукивали о края стакана. Эрлом снова включил вентилятор: тот закрутился неохотно, резиновые лопасти словно бы вязли в сгустившейся духоте недвижного воздуха. Телефон молчал: жена, вероятно, еще не приобрела билетов на один из завтрашних авиарейсов московского или ленинградского направлений — им с женой все равно… А за окном, в дрожании еле различимого сизоватого марева, тяжело дышали перегретые камни и ослабший асфальт.

— Хорошо, сынок, что ты оказался из тех самых Кубусидзе, — пробормотал старик, отставив пустой стакан, вытирая ладонью капли воды с подбородка. — У тебя была замечательная мама…

— Давайте, Георгий Отариевич, перейдем к существу вашего заявления…

— А можно я пересяду напротив, за тот вон стол? Нам лучше будет видно друг друга, сынок… Или за тем столом тоже сидит какой-нибудь прокурор, следователь, он придет — я помешаю?

— Нет, он в отпуске. Пересаживайтесь.

— Ты не торопи меня, сынок, и не перебивай, ладно? Я долго буду рассказывать, с самого начала… чтоб ты понял. Согласен?

— Рассказывайте.

— И не пиши пока ничего. Только слушай.

— Я слушаю…

Месяца полтора назад было обыкновенное — в своей привычности — утро, когда Георгий Гогоберидзе сидел в пижаме на балконе, неторопливо пил чай и читал свежую газету.

Сын к этому времени ушел в свое депо — он машинист тепловоза, — а невестка Ира во дворе, у колонки, мыла стеклянные банки: наступила пора варить на зиму варенье.

Широкий длинный балкон, удерживаемый столбами с земли, опоясывал со стороны двора весь второй этаж их старинного дома: жильцы ходили по нему как по общественному тротуару, но каждая семья перед своей квартирной дверью поставила себе столик, и вот за таким собственным столиком Георгий Гогоберидзе пил чай и знакомился через газету с новостями в стране, республике, городе… Внизу, гоняя мяч, кричали дети и позванивала в руках невестки стеклянная посуда. А столетняя липа, сплетясь ветвями с не менее старым ореховым деревом, нависала над балконом живым тенистым шатром: находиться под ним приятно и покойно, как где-нибудь в саду.

— Папа, к нам гости! — крикнула снизу Ира.

Он слегка перегнулся через перильца и увидел посреди двора двух человек, в одном из которых, одетом в темную рубаху навыпуск, обжатую в поясе узким, с серебряными наборными украшениями ремешком, обутом в мягкие сапоги, и с тяжелыми хурджинами через плечо, узнал своего земляка, деревенского товарища, друга (называй как хочешь!) Варлама Абуладзе. Возле него стоял вполне городского вида парень с двумя туго набитыми спортивными сумками…

— Варла-ам?!

— Георгий! Я это… я!

— Ва-ай, Варлам! — И, отбросив газету, побежал Георгий навстречу гостям…

Обнимались, целовались, со слезами на глазах смотрели друг на дружку… какие стали-то, а?.. лет пятнадцать не виделись! Ой, старики совсем, ой, время-то бежит… но держимся, правда, еще поскрипим… И почему «поскрипим» ? Хо-хо, как бы не так! Это мы-то? Старый дуб — его ведь и пила не берет! Постоим!.. В обнимку, да? Чтоб не упасть! Ха-ха-ха… Но ничего, ничего… Давай-ка еще поцелуемся — такое счастье, что встретились!..