Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

И сейчас в тысячу раз сильнее, чем когда-либо, она ощутила, как не хватает ей Барни. Нестерпимой казалась мысль, что рядом с ней не он, а Рассел, что Рассел имеет право дотрагиваться до нее. (Даже корчась от боли, она успела подумать — «Муж… Любовник…

Как у нас перепутались все слова! Если вообще на свете бывают мужья, то Барни — мой муж, а Рассел как раз любовник, которого я завела в минуту непристойной слабости, а потом так и не решилась прогнать…»)

Но ради Прайд она должна примириться даже с кощунственным присутствием Рассела в этот священный час. Надо его позвать… подняться с постели… ехать в больницу… Скорее… Нет, боль прошла. После тумана ее овеяло свежим ветром; в ее распоряжении целый час передышки-значит, пока его звать не надо. Слабой рукой она нашарила часы, поднесла их к глазам — и ровно через семь минут после первой схватки на нее обрушилась вторая.

Она села в кровати и, не думая больше ни о каких тонкостях, завопила: «Рассел!»

Он примчался галопом — огромный шар оконной замазки в линялой фланелевой пижаме салатного цвета, в которой он любил спать зимой; и он был так ловок, так заботлив и серьезен, что в ней шевельнулось теплое чувство. («Черт бы его побрал: если бы он по крайней мере был последовательно отвратителен, насколько проще была бы жизнь!»)

Он позвонил в больницу, на квартиру к доктору Уормсер, отправил ночного швейцара за такси, — все это почти одновременно. Энн откинулась на подушки, чувствуя, что теперь со спокойным сердцем может отдаться схваткам, которые все усиливались и следовали одна за другой через каждые семь минут. В корчах нечеловеческих страданий улетучилось всякое достоинство. Она извивалась, вцеплялась в простыни, лихорадочно сжимала и раскачивала край кровати и вместо собственного голоса слышала какие-то жалобные причитания.

Во время схваток она слепла от боли, а в промежутках лежала, обливаясь потом, в таком изнеможении, что едва воспринимала происходящее. Она смутно припоминала впоследствии, что Рассел и горничная помогли ей подняться с постели, надели на нее халат, пальто и домашние туфли, закутали плечи шалью, довели по коридору до лифта, погрузили в такси и втащили вверх по ступенькам — к дверям больницы. Она была слегка озадачена, когда увидела перед собой неизвестно откуда взявшуюся Мальвину.

Потом схватки участились и повторялись через каждые три минуты, и Энн держалась за крепкую руку сиделки, сжимая ее изо всех сил, а вскоре боль совсем ее одурманила, и отдельные схватки слились в сплошной бесконечный ураган.

11 все же эти муки были не похожи на простые физические страдания. У Энн не было ощущения бессмысленности и опустошенности, которым сопровождается обыкновенно физическая боль. В том, что с нею происходило сейчас, таился глубокий смысл — она рождала новую жизнь. Тело ее разрывалось от дикой боли, так что она кричала в голос, как малое дитя, но душа ликовала. Это было мученичество не во имя какой-то абстрактной Идеи, а во имя Жизни. Она слышала мягкий голос Мальвины: «Передохни, а теперь тужься — не спи! — я дам тебе наркоз, как только понадобится, еще передохни — ну, сильней!» И Энн, повинуясь этому голосу, как голосу свыше, напрягала все свои силы-вплоть до того блаженного момента, когда Мальвина спокойно распорядилась:

— Теперь ее можно везти.

Ей почудилось, что она распевает во весь голос. Ей почудилось, что она видит Барни, и она попыталась оторвать от одеяла тяжелую руку, чтобы помахать ему. Но сестры и сиделки в коридоре и вместе с ними плачущий, мающийся Рассел увидели только бледную, со спутанными волосами женщину, безмолвно и неподвижно лежавшую под одеялом на каталке.

Туман рассеялся, расступилась непроходимая чаща, расплылись в воздухе призрачные лица — Оскар Клебс, Глен Харджис, Лил Хезикайя, Элеонора Кревкёр, Барни Долфин… Она пришла в себя и увидела, что лежит на кровати в пустой белой комнате, а рядом с ней сидит женщина в туго накрахмаленном синем платье и в белом переднике. Она не могла понять, что к чему. Надо было все это обдумать. Вот сейчас… Нет, надо сперва отдохнуть… Туман рассеялся снова, и вдруг, гордясь собственной проницательностью, она догадалась, что находится в больничной палате. Во рту у нее пересохло.

Она попробовала поднять руку, лежавшую на животе, и поднести ее к запекшимся губам, и тут, окончательно придя в себя, осознала, что больше не похожа на налитую водой грелку, что она чудесным образом обрела свои прежние, нормальные пропорции. И тогда только сообразила, что ведь это, наверное, Прайд родилась!

— Скажите, сестра… как там…

— Отлично! Все в полном порядке.

— Моя дочка…

— У вас прекрасный мальчик!

— Что за чушь!

Ей принесли показать сына.

Ей сообщили, что ребенок здоровый, крупный, восемь фунтов с четвертью, но она не решалась до него дотронуться — такими немыслимо хрупкими и беспомощными казались его крохотные ручки и ножки, так трогательно торчал носик пуговкой. Он был не слишком красный и не слишком сморщенный, хотя до сливочно — розового херувимчика ему было далеко. Лысую малиновую макушку прикрывал светлый реденький пушок, который в будущем обещал буйную копну рыжих волос. «Ах ты, мой маленький фений! Горластый ирландец! Милый мой!»-такими словами встретила его Энн.

Но в том, как сын Барни Долфина ухватился за материнскую грудь и потребовал своих законных прав, не было ничего беспомощного.

Через два дня Энн обозвала бы дураком любого, кто осмелился бы напомнить ей, что она ждала дочку.

Через четыре дня Энн уже разрабатывала для своего сына программу обучения в Колумбийском университете, в Берлине и в Сорбонне.

Но ввиду того, что у нее было заготовлено только одно имя — Прайд, она утратила известную долю материнской самоуверенности, с которой уже распоряжалась будущим сына, перед лицом животрепещущей проблемы: как его назвать.

К вечеру явился сияющий Рассел: ребенок родился в одиннадцать утра, и с тех пор он непрерывно принимал поздравления по телефону и угощал противозаконным и сомнительным шампанским разных влиятельных людей, связанных с гостиницами и благотворительностью. Еще с порога он пропел:

— Ну, все прошло наилучшим образом! У тебя были удивительно легкие роды!

— Ах, легкие? Вот как!

— Извини, детка, ты же понимаешь, что я хочу сказать. Его я уже видел. По-моему, страшно похож на меня. (Ребенок был рыжий, а Рассел — брюнет.) Теперь, когда у нас с тобой такой великолепный сын, мы должны решить самый важный вопрос: как мы его назовем? Впрочем, твое первое слово. Ты что-нибудь придумала?

— Мм… я… я еще не решила.

— Тогда слушай меня. Это не более чем предложение, и если тебе не понравится, не принимай его в расчет: может быть, назвать малыша в честь его папочки — Рассел Сполдинг-младший?

Она задохнулась от ярости. И тут же всеми силами постаралась сделать вид, что усердно размышляет. Она поняла, что Рассел начинает всерьез верить в свое отцовство; что через месяц-другой он уверится в этом окончательно; что по закону ребенок действительно считается отпрыском Сполдинга; что самый опасный вид упрямства-упрямство слабохарактерного человека, который что-нибудь вбил себе в голову. И хотя ей хотелось выругаться последними словами, она сказала кротким голосом:

— Мне такие имена никогда особенно не нравились. С ними вечная путаница. И всегда существует опасность, что сын, если только он сам не совершит что-нибудь из ряда вон выходящее, всю жизнь проживет в тени отцовской славы.

— М-да, это, пожалуй, верно. А как ты относишься к такому сочетанию: Генри Уорд Бичер Сполдинг? По — моему, звучит благородно; а если ему не понравится имя Генри, пусть называет себя Уорд или Бичер: и то и другое-имена первоклассные. К тому же было бы в высшей степени уместно и справедливо увековечить таким образом память великого человека. В наше время, когда погоня за дешевой сенсацией и дух рекламы проникли даже на церковные кафедры, имени этого замечательного проповедника грозит забвение. Я, как ты знаешь, агностик, но при этом я глубоко уважаю то несгибаемое духовное начало, которым были сильны наши прадеды.

— Но послушай, Рассел, судя по его биографии, которую написал капитан Гиббен…[202] Бичер там выведен изрядным шарлатаном, во всяком случае, это не тот тип общественного деятеля, на которого… — В горле у нее встал комок; она лежала на своей узкой жесткой постели побледневшая, измученная, но, собравшись с духом, договорила до конца: — В общем, не тот человек, которого должны чтить либералы вроде нас с тобой.

— Чистейшей воды ерунда! Гиббен все это из пальца высосал. Если хочешь знать, я родственник Бичеру — он приходится моей матери как будто четвероюродным братом, и уж кому-кому, а мне известно, что он был одним из истинно великих, неустрашимых, прогрессивных мыслителей своего времени. Вот так. Генри Уорд Бичер Сполдинг! Блеск, а не имя.