Противостояние.Том I - Стивен Кинг

— Вы катили все это аж досюда? — спросил Стю.

— Я качу ее до тех пор, пока не увижу что-нибудь, что мне хочется зарисовать. Каждый день я отправляюсь в разные стороны. Это неплохая зарядка. Если вы идете на восток, почему бы вам не вернуться в Вудсвилл и не переночевать в моем доме? Мы будем толкать тележку по очереди, а в ручье у меня есть еще коробка с шестью банками пива. Так мы прекрасно доберемся до дому.

— Согласен, — сказал Стю.

— Молодец. Я, наверное, буду болтать всю дорогу. Вы попали в лапы Болтливого Профессора, мистер Восточный Техас. Когда я вам надоем, вы просто скажите, чтобы я заткнулся. Я не обижусь.

— Я люблю слушать, — сказал Стю.

— Тогда вы посланы мне самим Богом. Пошли.

Они двинулись вниз по 302-му, и пока один катил тележку, другой пил пиво. Независимо от этой очередности Бейтман произносил нескончаемый монолог, перепрыгивая с предмета на предмет и почти не делая пауз. Коджак трусил рядом. Стю то слушал его, то уносился мыслями куда-то вдаль, чтобы потом опять вернуться. Его беспокоила картина, нарисованная Бейтманом, с сотней маленьких людских поселений в стране, где тысячи смертоносных игрушек разбросаны повсюду, как кубики после детских игр. Но, стланное дело, его мысли упорно возвращались к сну Глена Бейтмана, к человеку без лица, стоявшему на самом верху высокого здания или утеса, к человеку с красными глазами, повернувшемуся спиной к заходящему солнцу и неотрывно смотревшему на восток.

Он проснулся незадолго до полуночи, весь в поту, в страхе, что кричал. Но из соседней комнаты доносилось медленное и ровное дыхание Глена Бейтмана, а в передней ему был виден Коджак, который мирно спал, положив голову на лапы. Все вокруг заливал лунный свет, такой яркий, что казался нереальным.

Пробудившись, Стю приподнялся на локтях, а потом снова откинулся на влажную простыню и прикрыл глаза рукой, не желая вспоминать свой сон, но не в силах отделаться от него.

Он снова очутился в Стовингтоне. Элдер был мертв. Все были мертвы. Место походило на склеп, наполненный эхом. Он остался единственным, кто уцелел, и не мог отыскать выхода. Поначалу попытался взять себя в руки. «Не беги, а иди», — снова и снова повторял он самому себе, но скоро ему все равно пришлось бежать. Его шаги убыстрялись, а желание оглянуться через плечо назад и убедиться, что там никого нет, кроме эха, становилось непреодолимым.

Он шел мимо закрытых дверей офисов с названиями, выведенными черными буквами на молочно-матовых стеклах. Мимо перевернутой плевательницы. Мимо тела медсестры в белой юбке, задравшейся до бедер, своим почерневшим, искаженным лицом уставившейся на холодные белые флюоресцентные лампы на потолке, похожие на перевернутые подносы со льдом.

В конце концов он пустился бежать. Все быстрее и быстрее.

Двери мелькали перед ним и пропадали из виду, а ноги бешено молотили по линолеуму. Оранжевые стрелки, намалеванные на белых блочных плитах. Таблички. Поначалу они казались самыми обычными: РАДИОЛОГИЯ, КОРИДОР «Б» В ЛАБОРАТОРИИ, БЕЗ СПЕЦПРОПУСКА ДАЛЬШЕ ПРОХОДА НЕТ. Но потом он очутился в другой части здания — той части, которую он никогда раньше не видел и которая, по-видимому, не предназначалась для глаз посторонних. Здесь краска на стенах уже начинала тускнеть и осыпаться. Большинство ламп не горело, некоторые жужжали, как запутавшиеся в сетке мухи. Многие стекла в дверях были расколоты, и через неровные дыры ему были видны следы разгрома в офисах и тела, застывшие в скрюченных от боли позах. Повсюду была кровь. Эти люди умерли не от гриппа. Эти люди были убиты. Тела изуродованы порезами, пулевыми отверстиями и рваными ранами, которые могли быть нанесены лишь какими-то тупыми инструментами. Глаза выкатились из орбит.

Он сбежал вниз по остановившемуся эскалатору и нырнул в длинный темный туннель, облицованный плиткой. На другом конце туннеля тоже находились офисы, но с дверьми, выкрашенными в совершенно черный цвет. Стрелки на стенах были ярко-красные. Флюоресцентные лампы мигали и жужжали. Таблички гласили: К КОБАЛЬТОВЫМ УРНАМ, ЛАЗЕРНЫЙ АРСЕНАЛ, ГАЗОВЫЕ РАКЕТЫ и КОМНАТА ЧУМЫ. Потом, облегченно всхлипнув, он увидел стрелку, указывающую направо, с одним-единственным благословенным словом над ней: ВЫХОД.

Он свернул за угол и очутился перед распахнутой дверью, за которой была сладкая, благоухающая ароматом ночь. Устремился к двери, и тогда в ней возник, загораживая проход, человек в голубых джинсах и куртке из грубой ткани. Стю резко затормозил, застыл на месте, и в глотке у него, словно заевший запор в ржавом замке, застрял крик. Когда этот человек вышел под тусклый свет мерцающих флюоресцентных ламп, Стю увидел лишь холодную черную тень на том месте, где у человека должно было быть лица и в черноте этой — два бездушных красных глаза. В них не было души, одна лишь насмешка. Да, что-то вроде пляшущего, безумного ликования.

Темный человек выставил вперед ладони, и Стю увидел, что с них капает кровь.

— Земля и небеса, — прошептал человек из пустой дыры на том месте, где должно было быть его лицо. — Вся земля и все небеса — здесь.

И Стю проснулся.

Коджак заскулил и тихонько зарычал в холле. Его лапы задергались во сне, и Стю подумал, что даже собакам снятся сны. Сон — вполне естественное явление, даже если это кошмар.

Но прошло долгое время, прежде чем он сумел снова заснуть.

Глава 38

После того как волна эпидемии супергриппа схлынула, началась вторая эпидемия, длившаяся около двух недель, большее распространение эта эпидемия получила в сообществах с высокоразвитой технологией, таких, как Соединенные Штаты, и наименьшее — в слаборазвитых странах вроде Перу или Сенегала. В Соединенных Штатах вторая эпидемия унесла около шестнадцати процентов уцелевших от супергриппа. В местах, подобных Перу и Сенегалу, — не более трех процентов. У второй эпидемии не было названия, поскольку симптомы в каждом случае сильно отличались друг от друга. Социолог типа Глена Бейтмана мог бы назвать вторую эпидемию «естественным отбором» или «старыми добрыми несчастными случаями». В строго дарвиновском смысле это был последний удар и, можно сказать, самый жестокий.

Сэму Тоберу было пять с половиной. Его мать умерла 24 июня в Мерфрисборо, штат Джорджия, в Центральной больнице. 25-го умер его отец и младшая сестренка — двухгодовалая Эйприл. 27 июня умер его старший брат, Майк, бросив Сэма на произвол судьбы.

Сэм находился в шоке с момента смерти матери. Он бессмысленно слонялся по улицам Мерфрисборо, ел, когда был голоден, и порой плакал. Плакать он вскоре перестал, поскольку это не приводило ни к чему хорошему. Не возвращало людей. По ночам его спокойный сон прерывали жуткие кошмары, в которых папа, Эйприл и Майк умирали снова и снова — их лица чернели, и из груди раздавался жуткий скрежещущий звук, когда они захлебывались в собственных соплях.

2 июля без четверти десять утра Сэм забрел в кусты дикой ежевики за домом Хэтти Рейнольдз. Расстроенный, ничего не видя перед собой, он бродил среди кустов, которые были почти в два раза выше его, рвал ягоды и ел их, пока губы и подбородок совершенно не почернели. Колючки рвали на нем одежду, а порой царапали и голое тело, но он почти не ощущал этого. Вокруг него сонно гудели пчелы. Он не заметил старую, сгнившую крышку колодца, наполовину скрытую травой и ветками ежевики. С хрустящим треском она провалилась под его весом, и Сэм, пролетев двадцать футов каменной шахты, упал на дно пересохшего колодца, сломав обе ноги. Он умер двадцать часов спустя от шока, вызванного отчаянным страхом, равно как и от голода и обезвоживания организма.

Ирма Фейетт жила в Лодае, штат Калифорния. Это была дама двадцати шести лет, девственница, панически боявшаяся изнасилования. С 23 июня, когда в городе началось мародерство и не стало полиции, чтобы остановить бандитов, ее жизнь превратилась в один нескончаемый кошмар.

У Ирмы был маленький домик на тихой улочке, где она жила со своей матерью, пока та не умерла от инфаркта в 1985-м. Когда город наполнился стрельбой и жуткими криками пьяных мужиков, носившихся взад и вперед по деловому кварталу на мотоциклах, Ирма заперла все двери спряталась в пустой комнате на нижнем этаже. С того времени она лишь изредка тихо, как мышка, пробиралась наверх, чтобы немного поесть и облегчиться.

Ирма не любила людей. Если бы на свете умерли все, кроме нее, она была бы вполне довольна и счастлива. Но случилось иначе. Только вчера, когда у нее появилась робкая надежда, что в Лодае не осталось никого, кроме нее, она увидела грязного пьяницу, хиппи в майке с надписью Я БРОСИЛ ПИТЬ И ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОВЬЮ ТО БЫЛИ САМЫЕ ПОГАНЫЕ 20 МИНУТ В МОЕЙ — ЖИЗНИ, бредущего по улице с бутылкой виски в руке. У него были длинные светлые волосы, выбивавшиеся из-под кепки и разметавшиеся по плечам, а из-за пояса тесных джинсов торчал пистолет. Ирма как завороженная следила за ним из-за занавески в спальне, пока он не скрылся из виду, а потом ринулась вниз в забаррикадированную пустую комнату, словно стряхнув с себя злые чары.