Сержант милиции - Иван Георгиевич Лазутин

Николай тоже выпил и закусил хлебом.

— Может, еще по одной? — спросил он, глядя в веселые глаза сторожа.

— А не много ли будет, сынок? Все ж таки я на работе.

— Да это верно, пожалуй, хватит. — Николай заткнул бутылку, и это заметно встревожило старика.

— А по чести говоря, для мороза еще по одной не мешает. Да и за знакомство пропустить надо. Гора с горой не сходится, а человек с человеком может сойтись. Давай еще по махонькой!

Видно, что старик был «не любитель» выпить. Весь он как-то помолодел, стал выше ростом, разрумянился. После второй стопки блаженно тряс головой и, вытирая ладонью усы, представился:

— Зовут меня Фролом Маркелычем. Игнашкин моя фамилия. Не слыхал? В семнадцатом году Зимний штурмовал. Самого Ильича встречал на Финляндском, когда он приехал в апреле в Питер. В гражданскую два ранения имел, и орден есть за нее, а в последнюю две медали за храбрость получил. От пожара мастерские спас. Сам чуть не сгорел, а мастерские спас! — Старик распахнул шубу и обнажил старенький пиджак, на котором блестели орден Красного Знамени старого образца и медали «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». — Запомни, сынок: Фрол Маркелыч Игнашкин, родом из Рязани, в Питере с пятого года.

Видя, что сторож разошелся не на шутку, Николай жестом остановил его:

— Извините, Фрол Маркелыч, мне, пожалуй, пора идти. Чего доброго, опоздаю и на этот поезд. Так что желаю вам счастья и здоровья.

— Как?! А... — Старик замялся и остановил взгляд на кармане пальто Николая.

— Мне больше нельзя, отец. Я в дороге. А потом жена у меня уж больно... — Николай махнул рукой. — Если не побрезгуете, то оставьте это себе. — Он протянул старику бутылку. — Только сейчас больше не пейте. Вы на работе.

Старик хитровато прищурил левый глаз, склонил набок голову и, грозя пальцем, словно по большому секрету, проговорил:

— Эх, сынок, сынок!.. Кого ты учишь?! Фрола Маркелыча Игнашкина? Да ты спроси на всем Кировском заводе — кто не знает Игнашкина?! Ученик, несмышленыш еще и тот скажет тебе, кто такой Игнашкин. У меня на завод пожизненный пропуск, на каждом профсоюзном собрании с речью выступаю, сам директор при встрече кепочку снимает... А ты мне говоришь, не запьяней. Я меру свою знаю. А это ты убери. — Он отстранил бутылку. — Худо ли бедно живем, а в красный праздник всегда на столе стоит. От водки старик наотрез отказался. Но ему очень не хотелось расставаться с Николаем. Хотелось поговорить еще, излить свою душу. Прощаясь, он чуть ли не повис у него на руке, все доказывая, кто такой Фрол Игнашкин.

— А как он вышел из поезда, да как подхватили мы его на руки, да через всю площадь к броневику несем. А он, родной наш Ильич, как встал на броневик вот так, — старик решительно выбросил вперед руку, — да как фуражку свою снял... И заговорил. А как говорил! По спине аж мурашки пробегали...

Николай почувствовал, что ноги его коченеют. Уже три часа он на морозе. По телу расплывался озноб.

Простившись со стариком, который еще больше расчувствовался, когда стал вспоминать свою молодость, Николай направился домой, в казарму. Перед глазами вдруг всплыла картина приезда Ильича на Финляндский вокзал в Петроград. Он отчетливо видел лицо вождя. Видел, как грубые, натруженные рабочие руки подняли его над головами и понесли, понесли... Среди незнакомых, но близких ему худощавых лиц рабочих он узнает лицо Фрола Игнашкина. Хоть Фрол Маркелыч и неказист и ростом невелик, но и он на цыпочках тянется к Ленину, чтобы и его рука коснулась родного и великого человека. Николай даже видит, как на глазах Фрола Игнашкина навернулась слеза, которую он сбил шершавой ладонью.

У больницы, мимо которой он проходил, возвращаясь в казарму, Николай остановился. В одном из окон горел свет. Это, очевидно, было окно приемного покоя.

За каждым черным четырехугольником заиндевелого окна на койках лежат больные. «Спят ли они сейчас, в новогоднюю ночь? Пожалуй, мало кто спит... У каждого есть дом, семья, свои радости и заботы. Мыслями и сердцем каждый с родными и близкими. И в одной из палат лежит девушка, о которой в эту ночь, наверное, никто не подумает, никто ее не вспомнит. Кроме меня, никто даже не знает, что Новый год она встречает в больнице».

Заиндевелые, холодные атланты с мощными геркулесовскими плечами застыли в вечно напряженной позе. Глядя на них, Николай в какую-то минуту ощутил на своих плечах тяжесть, которую держали на себе каменные молчаливые гиганты.

«А что, если узнать фамилию? Чтобы хоть оставить записку, поздравить с Новым годом, пожелать здоровья. Завтра ей будет приятно это получить...»

Некоторое время он колебался, стоял на холодных каменных ступенях у парадной двери, потом решительно постучал. Открыли не сразу. Пришлось барабанить каблуками ботинок. Голос у пожилой няни был хрипловатый, сонный.

— Кто там?

— Откройте, няня, мне необходима одна справка.

— Какая тебе справка? Здесь не выдают никаких справок, здесь больница, а не домоуправление...

— Мне нужно узнать фамилию девушки, которую час назад положили с обмороженными ногами.

Спросонья няня не могла понять, что от нее хотят, и открыла дверь, но когда цель посещения мужчины, от которого пахло водкой, стала ясна, она замахала руками:

— Ишь чего надумал!.. Нализался как сапожник и припер середь ночи узнавать фамилию! — Не давая Николаю раскрыть рта, няня причитала: — Ты мне не тумань голову, я вижу, кто ты есть. Вот позвоню в милицию. Ишь какой! Налижется винища и ломится куда ни попало. — И захлопнула перед носом дверь.

Николай почувствовал всю нелепость своего положения: его приняли за пьяницу.

В казарму Николай не вернулся до тех пор, пока из дежурной комнаты соседнего отделения милиции, где ему пришлось предъявить удостоверение курсанта, не узнал у дежурной сестры больницы интересовавшую его фамилию. Наталья Петренко. Она была студенткой второго курса медицинского института и проживала по улице Соболевского в семнадцатом доме.

...Заснул Николай уже утром. Перед глазами чередой, одна за другой, проплывали картины: веселая свадьба Наташи, седобородый швейцар ресторана, могучие атланты, фигурка одинокой девушки на скамейке... Тоскливые глаза ее смотрели на него в упор и спрашивали: «Зачем вы это сделали?! Лучше