Сержант милиции - Иван Георгиевич Лазутин

Эта весть словно подкосила Наташу. Два дня она не вставала с постели. Елена Прохоровна не отлучалась от больной дочери ни на минуту. И только через неделю, когда Наташа встала и отправилась в школу, мать пошла на вокзал и купила билет до Москвы.

В тот же вечер она уехала.

2

Если бы раньше Николаю сказали, что Новый год ему когда-нибудь доведется встречать как бездомному бродяге, на улице, он посмеялся бы над этими словами. Дрожать на морозе в часы, когда добрые люди сидят за праздничным столом, пьют вино, поют песни, танцуют у елки, — невеселое дело. Но телеграмма... телеграмма многое перепутала в планах и думах Николая. Первые две ночи он совсем не мог уснуть. Вставал, закуривал, стараясь не разбудить товарищей по казарме, одевался и неслышно выходил на улицу. Но и на улице, после прогулок, ему не становилось легче. В войну Николаю приходилось лежать в госпиталях. Знал он, что такое нестерпимая физическая боль, особенно во время первых перевязок, когда бинты намертво присыхают к ранам и их отдирают с трудом. Знакомо было ему и мучительное ощущение от прикосновения холодного скальпеля хирурга в полевом госпитале, когда о наркозе не могло быть и речи... Но та боль, которая вошла в его сердце с телеграммой от Наташи, была тяжелее. Стало душно, тесно, он не находил себе места. Люди, дома, машины — все вставало перед глазами, как на экране в немом кинофильме, на который его впустили в конце сеанса, чтобы через пять минут вновь вывести из зала. На лекциях он сидел неподвижно, тупо уставившись на преподавателя. Пробовал записывать, но фразы обрывались на середине, и он засовывал блокнот в планшет.

Товарищи по курсу приглашали Николая встречать Новый год со студентами университета, но он отказался, сославшись, что идет в другую компанию. И когда наступил вечер 31 декабря, тщательно отутюжил костюм, выбрился, надел свою любимую кремовую сорочку и в десятом часу, поздравив однокурсников с наступающим Новым годом, вышел из казармы.

Предпраздничная суета большого города, где каждый куда-то спешил, что-то приобретал к столу, на елку, в подарок, текла мимо Николая. Ночь выдалась тихая, морозная. На электрических проводах, на оголенных ветвях деревьев — всюду серебрился пушистый молодой снежок. У Гостиного двора разноцветными огнями искрилась елка.

По Невскому Николай направился в сторону Гостиного двора. Перегоняя друг друга, торопились прохожие, у всех была цель, всех где-то ждали, из открытых форточек доносилась музыка, веселый говор... На лице почти каждого встречного можно было прочитать трепетное ожидание чего-то радостного, счастливого...

Стайка девушек (очевидно, студентки) с кульками и пакетами, повизгивая и пересмеиваясь, рдея разрумянившимися щеками, с шумом поравнялась с Николаем. Одна из них на секунду повернула голову в его сторону, скользнула по нему взглядом и залилась звонким смехом, которой тут же потонул в заливистом хохоте ее подруг. Николай прислушался. Девушки, как он понял по обрывкам фраз, высмеивали кого-то из своих кавалеров, кто сегодня после первой рюмки непременно станет цитировать классиков литературы.

Чинно поддерживая под локоть дородную даму (очевидно, супругу) в меховой шубе, ступал высокий седой старик с благородным лицом почтенного ученого. Из-под его старомодной бобровой шапки-боярки крупными витыми кольцами, чем-то напоминающими завихренные гребни пенистой морской волны, свисали седые локоны, «Наверное, академик какой-нибудь или профессор, не меньше...» — подумал Николай и, повернувшись, посмотрел вслед степенно удаляющейся паре.

Каждый, что проходил мимо сверкавшей огнями елки, на минуту останавливался около нее и, словно получив невидимый дополнительный душевный заряд, уносил с собой частичку новых надежд, крупицу радости предстоящего праздника. Елка безъязыко, радужным миганием огней как бы говорила людям: «Торопитесь! Торопитесь! Вас ждут друзья и близкие... Уже двенадцатый час, а по русскому обычаю принято первым тостом проститься со старым, уходящим годом...»

И все торопились. Некуда было спешить только Николаю. Обойдя елку кругом, он снова вышел на Невский, свернул на Литейный и направился в сторону Летнего сада.

Незаметно для себя Николай очутился на заснеженном Марсовом поле. По углам гранитных надгробий братских могил борцам революции стояли грустные ивы. Чуть подальше старинные, времен Пушкина, фонари лили свой печальный свет на безмолвное поле.

На отдаленной, затерянной в сугробах скамейке Николай заметил склонившуюся женскую фигурку. Судя по тому, что фигурка не подавала признаков жизни, можно было подумать: женщина присела совсем недавно и кого-то ждала.

Николай прошел мимо. Это была молоденькая белокурая девушка с миловидным и кротким лицом. «Что ее заставило в новогодний вечер сидеть на этой холодной скамье? Свидание? Не может быть! Для встреч есть более подходящие места: магазин, кафе, у театра. А тут забралась в сугроб...» С этими смутными мыслями Николай свернул вправо, дошел до знаменитой решетки Летнего сада и остановился у мемориальной мраморной доски: «На этом месте 4 апреля 1866 года революционер Каракозов стрелял в Александра II». Взглядом он скользил по позолоте букв, а думал о другом. «Тут что-то неспроста. В такое время и на таком морозе не уединяются».

Николай повернул назад, к Марсову полю. Еще издали, не доходя до братских могил, заметил: по-прежнему неподвижно, точно окаменев, на той же скамейке сидела девушка. Он вспомнил старого профессора-криминалиста, который однажды на лекции рассказывал о необычном случае самоубийства. Неужели хочет замерзнуть? Николай ускорил шаг. Под ногами звонко похрустывал снег. Ночью подмораживало сильней. Его горе начинало постепенно тонуть в думах, что не только у него одного сегодня нелегко на душе. Скорей всего несчастная любовь. Может быть, ее друг встречает Новый год с другой девушкой, а она со своей тоской осталась одна на заснеженной скамейке, в сугробах.

Как ни убеждал себя Николай, что нет ничего бестактного и дурного в том, чтобы приблизиться к скамейке, на которой дрогла девушка, подойти к ней он все-таки не решался. «Еще, чего доброго, подумает, что пристаю...»

У Лизиной канавки постоял несколько минут у чугунных перил моста и двинулся к Невскому проспекту.

Было уже половина двенадцатого. Прохожие теперь не просто спешили, торопливо прибавляя шаг, а бежали. На такси набрасывались буквально толпами. Николай глядел на эту праздничную толчею и испытывал неприятное, тревожное чувство, как будто забыл что-то там, откуда только что пришел. Он оглянулся.

Сквозь проредь подстриженного голого кустарника на Марсовом поле увидел все ту же согбенную фигурку девушки. Она по-прежнему неподвижно и одиноко сидела на скамейке. Чтобы отогнать назойливую мысль, которая упорно преследовала его («Неужели это