В гору - Анна Оттовна Саксе

— Да он вовсе и не собирается туда, — проговорила Мирдза без всякой радости. Мать заметила это и, когда Мирдза ушла, долго думала над тем, что должны означать эти ее слова и тон.

— Поди знай, — вздохнула она, — суженая ли она Эрику или нет? Смотри какая — вроде хочет, чтобы Эрик опять пошел на войну! Разве этого может желать настоящая невеста?

На следующий день, когда Мирдза отнесла в исполком присланные отцом документы, она увидела, что Петер и Зента сидят мрачные.

— Вчера ночью бандиты избили сапожника Вевера, — рассказывала Зента. — До потери сознания избили старика. Сегодня утром Канеп поехал в город сообщить об этом и получить оружие. Мы только что составили список людей, которые могли бы войти в группы истребителей.

Вошел старый Пакалн. Приветливо пожелав доброго утра, он положил на стол свои бумаги уполномоченного десятидворки и заявил:

— Так вот это последние. Теперь я назначен на другую должность. Еще в старые времена говорили, что нельзя служить на двух службах.

— На какую должность? — не понял Ванаг.

— Няней, — пояснил Пакалн, смеясь. — Маленького Юрита качать.

— И что ж? Поэтому вы не можете исполнять обязанности уполномоченного десятидворки? — резко спросил Ванаг.

— Нельзя, сынок. Юрит не пускает из дома.

— Такие причины каждый найдет, — бросил Ванаг.

— Пусть каждый вырастит по внуку, большое дело сделает, — с гордостью говорил Пакалн.

— Ну да, так это уж всегда было и будет, что от сынка кулака няня не смеет отойти ни на шаг, — вспылил Ванаг. — Как бы баловень не всплакнул лишний раз. У моей матери никто не спрашивал, есть ли у тебя на кого ребенка оставить. Работай сколько положено, и все.

Мирдза и Зента видели, как лицо старика мгновенно передернулось и он поднял плечи, словно его ударили кнутом. Так подействовало на него слово «кулак», которое Ванаг бросил ему, возможно не желая оскорбить, а лишь изливая горечь, которая все еще клокотала в нем и порой вырывалась наружу, когда он сравнивал жизнь матери и свою с жизнью других.

— Значит, все же кулак, — с обидой заговорил Пакалн. — Значит, все же! Ну, так чего же ты споришь, когда я отказываюсь от должности? Освободишься от кулака, сможешь поставить вместо него порядочного человека.

Он собрался уходить, хотел подать Мирдзе руку, но затем отдернул и уже в дверях пробормотал:

— Разве кулаку коммунист руку пожмет…

— Дедушка! — воскликнула Мирдза и побежала за ним. — Дедушка, это не надо так понимать!

— Пусть уши у меня и старые, но когда так громко говорят, то я еще довольно хорошо слышу, — не давал он себя уговорить. Мирдза вышла с Пакалном на лестницу, прошла до коновязи, но он больше не сказал ни слова, повернул лошадь и уехал.

Мирдза вернулась в исполком. Некоторое время все трое мрачно молчали. Мирдза первой нарушила тишину.

— Товарищ Ванаг, — сказала она, — я, как комсомолка, протестую. Нельзя так оскорблять людей.

Ванаг молчал.

— Почему ты не мог поговорить с ним спокойно? Он старый человек, сын в Красной Армии, маленькую Дзидриню убила немецкая мина, — продолжала Мирдза. — Я тоже не могу разобраться в том, кто кулак, кто нет, но если человек честен, как Пакалн, то его нельзя так ругать.

— Теперь многие прикидываются честными, — резко ответил Ванаг.

— В этом-то и разница, — вмешалась Зента, — иные только прикидываются, а иные в самом деле честны.

— В душу ни к кому не влезешь, — упрямился Ванаг.

— Но как же тогда судить о людях? — спросила Зента.

— Я смотрю, сколько у кого земли, и тогда мне все ясно, — не сдавался Ванаг. — У Пакална двадцать восемь гектаров, две лошади, машины. Кто же он, если не кулак?

— Я не знаю, кто он, — ответила Мирдза, — но если Саркалисы, Думини и Миглы кулаки, то Пакална нельзя кулаком называть. Я всю осень работала вместе с ним, зимой лес вместе рубили. Я не умею этого высказать, но я чувствую, — если бы все люди у нас были такими, так же честно работали бы и исполняли все распоряжения, то мы скоро стали бы на ноги.

— И если ты, Петер, судишь о людях только по гектарам, почему же ты прогнал Рудиса Лайвиня? — продолжала Зента. — У его отца, кажется, только полгектара. Вначале я тоже дала себя одурачить.

Прижатый к стене, Петер молчал. Когда Мирдза ушла, он долго сидел, погрузившись в размышления, потом тряхнул головой, подошел к Зенте, сел против нее и, виновато глядя ей в глаза, признался:

— Я погорячился, Зента. Очень прошу тебя, помоги мне совладать с собой. Я не злой. Но все эти годы… нет, я не могу так легко забыть. А иногда мне кажется — если я это забуду, во мне останется лишь пустота.

Зенте казалось, что она читает в душе Петера, как в открытой книге. В ее памяти воскресли школьные годы — три первые зимы они учились вместе в одном классе. В потертой, перешитой из материнской юбки одежде, Петер, съежившись, сидел на своей скамье. Наглые хозяйские сынки дразнили его, называли его сыном Лиены. Тогда она не понимала, что это значит. Но Петер это принимал как гнусное оскорбление его матери. В четвертом классе Зента Петера уже не видела. Она думала, что он перестал ходить в школу из-за насмешек грубых мальчишек, но теперь она понимала, что ему надо было зарабатывать себе на жизнь, мать-поденщица не могла посылать сына в школу, хотя он учился лучше тех, кто его дразнил и высмеивал. Работа у хозяев, тюрьма и Саласпилс — это все угловатым, резким почерком было вписано в его книгу жизни. Если это вычеркнуть, то останутся пустые листы. Нет, не пустые — закалка всей предыдущей жизни, партизанская жизнь, решимость идти по советскому пути, искреннее желание комсомольца стать человеком с большой буквы, как когда-то сказал Упмалис Мирдзе.

Она не могла не погладить жесткую руку, лежавшую на столе. От прикосновения кулак разжался, и маленькую руку Зенты осторожно взяла широкая ладонь.

— Спасибо, Зента, спасибо, — пробормотал он. — Если нужно, то ругай меня хорошенько!