Мой театр. По страницам дневника. Книга I - Николай Максимович Цискаридзе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы ни от кого не зависеть и не участвовать в распределении номеров по ранжиру, я поселился самостоятельно в «люксе» гостиницы «Европа». В ней, что немаловажно, находился ресторан «Садко», где очень хорошо кормили, и кафетерий, в котором делали фантастические пирожные.
Гастроли длились две недели. Большой театр открыл их «Спартаком», Мариинский – «Жизелью». На состав С. Захарова – Ф. Рузиматов приехал Б. Н. Ельцин с супругой. На следующий день утром я уезжал в Питер. В театре сразу после спектакля меня поймала одна бойкая критикесса, «обоСреватель», как я теперь ее называю, с которой я распивал те самые чаи: «Колька, давай сделаем интервью?» – «Давай». Она пригласила меня к себе в гости, напоила вкусной наливочкой, прыгала-бегала вокруг меня. Пока мы шли от театра к ее дому, болтали. По молодости я был до глупости доверчив, откровенен. Высказал ей по поводу обменного тура как на духу. Сказал, что Мариинский театр, считая себя главным хранителем традиций, сам этим традициям не следует, нет того-то, того-то и того-то… Наши мнения абсолютно сходились. «ОбоСревательница» клятвенно обещала, что прежде, чем отдавать текст в редакцию, обязательно мне его покажет. Пока я ехал в Петербург, вышла газета с моим интервью. Без купюр. В моей части, конечно.
Трудно даже представить, как эта тетенька меня тогда подставила, продала без всякого стыда, глазом своим некрасивым и маленьким, как у крысы, не моргнув. Весь «добрый ПетербЮрг» проснулся. Из Москвы шел один звонок за другим, и со словами, которые раздавались в телефонной трубке в мой адрес, я был полностью согласен…
На мою «Жизель» пришла «главный историк балета всея Руси» В. М. Красовская. Вскоре в прессе появилась ее рецензия. Она меня не ругала, но и не хвалила. В память врезалась только одна ее фраза, что я, как артист, выполнил мечту Григоровича, превратив «Жизель» в «Графа Альберта». Жаль, что только по прошествии многих лет я понял, какой комплимент сделала мне глубоко знающая свой предмет Вера Михайловна.
На спектакле в ложе в тот вечер присутствовала Н. М. Дудинская. В детстве я много раз видел ее вместе с К. М. Сергеевым на вечерах Ленинградского хореографического училища в Концертном зале «Россия». Помню, как они появлялись в зрительном зале всегда в момент, когда публика уже расселась. За ними традиционно бежала стая обожателей, которые аплодировали до тех пор, пока Дудинская с Сергеевым не занимали свои места.
Я стоял на сцене, когда Наталья Михайловна подошла ко мне, вернее ее подвели, она уже очень плохо ходила. Сказала: «Я очень вам благодарна за сегодняшний спектакль, за ваше уважение к традициям. Я получила большое удовольствие, и спасибо вам, что вышли во II акте в берете, – и добавила: – Константин Михайлович непременно его надевал, Альберту без берета в этой сцене ведь никак нельзя быть!»
К слову сказать, из всех учениц Вагановой Семёнова всегда выделяла именно Наталью Михайловну, называя ее ласково Таля, Талька. Всегда мне повторяла: «Таля никогда не предавала Грушу!» Смысл ее слов был мне тогда совершенно непонятен. Только по прошествии многих лет я узнал о судилище над Вагановой, устроенном в Кировском театре в 1937 году. Получив в руки копии этих протоколов, я пришел в замешательство. Иначе как «трактатом о предательстве» эти бумаги назвать невозможно. Обвинителями на этом партийном собрании выступили лучшие ученицы Вагановой.
После «Жизели» подошел ко мне и Л. Н. Надиров, ректор Академии Русского балета имени А. Я. Вагановой. Конечно, он тоже был в курсе ситуации: «Николай, вы молодец. Вы сказали в своем интервью правду, с балетом в Мариинском театре всё не слава богу! Но они (указав на ложу дирекции) вам этого не простят. Но вы выдержите…» – и пригласил прийти посмотреть школу на улице Зодчего Росси.
По прошествии многих лет, когда моя кандидатура на должность ректора Академии Русского балета имени А. Я. Вагановой у многих вызвала сопротивление, Надиров был одним из первых, кто мое назначение тогда поддержал. Он вообще умнейший человек.
Чтобы перелистнуть эту нелучшую страницу в моей жизни, скажу, что она и для Большого театра оказалась черной. Реакцию Петербурга на «Лебединое озеро» оставлю без комментария. В Москву мы вернулись «на щите». Столичная пресса еще три-четыре месяца смаковала детали нашего провала, восхваляя Мариинский театр. У Семёновой на этот счет было другое мнение: «Они думают, что они императорский театр, кривляются много. Класс не тот!»
10В последние годы жизни Уланова дружила с театральным режиссером, балетоведом, образованным, умным человеком – Б. А. Львовом-Анохиным. Каждый вечер они с Галиной Сергеевной вели долгие телефонные разговоры. Как-то Борис Александрович признался, что я часто становился темой их обсуждений. Уланова рассказывала ему о наших репетициях, беседах. Говорила, что эта работа ее «держит», и, оказывается, отзывалась обо мне с восторгом, что было для нее совершенно нехарактерно. Меня тогда это очень удивило. Конечно, я понимал, что Галине Сергеевне интересно со мной работать, иначе она просто не стала бы тратить свое время, но иных похвал, кроме как «прилично», «это хорошо», я от нее никогда не слышал.
Во многом благодаря Львову-Анохину, его статьям и высказываниям в печати, «широкая общественность» узнала, что я, действительно, являюсь учеником Галины Сергеевны, вторым, после В. В. Васильева, и последним.
Судьба распорядилась так, что в возрасте 23 лет я оказался среди замечательных, талантливых людей. Мало того что в театре рядом были Семёнова и Уланова, мне постоянно еще кто-то советовал: «Прочти вот это, прочти вот то». Львов-Анохин, беседуя со мной о театре, о ролях, всегда направлял: «Коленька, надо вот такую книгу почитать…» Я шел в библиотеку, читал.
На память о Борисе Александровиче у меня осталась тарелка, которая висела у него на стене в гостиной. Она существует в единственном экземпляре, и мыть ее нельзя. На 40-й день, как его не стало, мне передали эту тарелку в дар, на память, как он того хотел…
С Борисом Александровичем меня познакомил Влад Костин. Тот самый, который пытался образумить мастериц, отказывавшихся шить мне костюм для «Щелкунчика», тот, кто отправил меня под Ленинград подправлять нос.
Костин был яркой, известной в театральной Москве личностью. По материнской линии он происходил из рода Головиных, вырос в доме напротив Третьяковской галереи. Закончил престижный университет в Джакарте, где работали его родители, говорил на английском, как на русском, а еще на индонезийском. Когда мы с ним познакомились, он уже оформлял спектакли, делал костюмы.
Я с детства был «калласистом». Где-то на развале однажды купил книгу про Марию Каллас, единственную изданную на русском языке. Эту книгу как составитель делал Костин, много
