Распутин - Иван Наживин

Князь вызывал ораторов одного за другим, увесистыми замечаниями быстро пресекал потоки их красноречия, оборвал Чхеидзе, смутил какого-то очень демократического трудовика замечанием, что он все повторяется, и гнал, гнал… Была недалека уже и очередь В. П. Молоткова, но Васи не было. Среди депутатов началась тревога, перешептывание, беготня, но — Васи не было…

— Слово принадлежит В. П. Молоткову! — громко и уверенно проговорил князь.

По зале пробежала волна: Васи не было!

— Слово принадлежит князю И. И. Зарайскому…

Старый, тонкий, длинный, похожий на Дон Кихота князь, соглашаясь, что военная цензура иногда по неопытности и делает ошибки, и даже крупные ошибки, все же полагал, что не следует производить по этому поводу большого шума, не следует видеть в этом какого-то злого умысла: все мы одинаково любим свою родину, все стараемся помогать ей, а если иногда кто и ошибется, то не ошибается только тот, кто ничего не делает. И что скажут наши доблестные союзники, и что скажет наш опасный противник, если мы наше грязное белье будем так мыть на глазах всего света? Чхеидзе — белолицый, черноволосый, с кавказским акцентом, который невольно напоминал разные смешные кавказские анекдоты, — попробовал было занестись, но и он настроения не поднял: все устали от напряженных волнений дня, всем хотелось есть, всем хотелось собраться уютно где-нибудь и по душам обстоятельно, откровенно обсудить создавшееся положение. Была предложена формула: «Обращая самое серьезное внимание правительства на ошибки и злоупотребления военной цензуры, часто причиняющие серьезный ущерб даже самым благонамеренным органам печати в их патриотической деятельности, и предлагая правительству принять все от него зависящие средства для устранения этих недостатков, Государственная Дума переходит к очередным делам». Формула была принята недружно, как-то нелепо, с возгласами с мест и звонками председателя, но была принята.

В это мгновение одна из дверей быстро отворилась, и в зале появился с своим желтым потертым портфелем под мышкой Вася, румяный с мороза, с выражением недовольства на самоуверенном лице. Он метнул сперва недовольный взгляд в сторону хорошенькой Э. — она, ничего не подозревая, украдкой рассматривала себя в крошечное кругленькое зеркальце. Привычным взглядом Вася окинул зал, полный теперь смутного шума, и оторопел. Его друзья с упреками и жестами устремились к нему. Он оправдывался. Те наседали.

— Но, господа, не могу же я бороться с законами естества! — возразил он. — Мне необходимо было в аптеку. Я говорил вам, Дмитрий Иванович, что этот чертов соус tartare[52] даст себя знать… И я никак не мог предположить, что вы будете пороть такую спешку с таким важным запросом…

Уверенный звонок председателя покрыл шум.

— Господа, прошу не шуметь! — твердо крикнул совсем веселый князь. — Оглашается порядок следующего заседания…

Но в эту минуту где-то в дверях послышался сдержанный тяжкий бас Родзянки, и в зале появилась его огромная, монументальная фигура. Он только что вернулся из Ставки. Совсем не слушая уже председателя, депутаты вставали с мест и, переговариваясь, направились в сторону Родзянки: он должен был привезти если не важные, то во всяком случае очень интересные новости. Все жадно обступили его. Другие, торопливо одеваясь, спешили кто в ресторан, кто домой.

— А вы что же это, сударыня, как шутите со мной? — тихо, с притворной строгостью, улучив удобную минутку, спросил Вася хорошенькую Э. — Если я теперь простужусь и умру, это будет ваша вина перед Россией. Так с народными избранниками не поступают…

Та удивленно подняла на него свои хорошенькие глазки, стараясь понять смысл этих странных слов. И удивление ее было до такой степени неподдельно, что Вася сразу понял, что кто-то подшутил над ним и подложил ему свинью.

— Нет, нет… — засмеялся он. — Это я так только, пошутил…

И, прижав свой потертый портфель с потрясающими документами о действиях военной цензуры под мышкой, Вася уверенно направился к Родзянко, чтобы узнать от него самые свежие новости из Ставки…

XIII

УЧИТЕЛЯ НЕ ОТСТАЮТ

Опять робко засияла над широкой русской землей ее милая тихая весна, опять нежно и серебристо засмеялись жемчужные нити капели — лель-лель-лель… — опять послышалась во всем какая-то светлая, наружу просящаяся радость. Где-то далеко-далеко реками лилась под рев пушек человеческая кровь, бессмысленно разрушалось то, что создавалось веками, темные дымы пожаров страшными привидениями стояли в испуганном небе, и жуткими темными реками быстро катились в тылы массы беженцев, а тут, в древней окшинской земле, жизнь — хотя и под знаком войны — шла по-прежнему.

Василий Артамонович, младший учитель Уланской школы, праздновал именины своей супруги Капитолины Кононовны. Старая Матвеевна, теща его, запуганная им до последней степени, заканчивала с помощью именинницы, миловидной, немножко похудевшей после недавних родов женщины, уборку именинного стола в маленькой убогой столовой с жиденькими занавесками на окнах и базарной мебелью. Посредине стола стояли уже прикрытые вышитыми полотенцами две больших кулебяки, а вокруг них симметрично на разнокалиберных тарелках были расставлены кильки, нарезанная кружочками колбаса, вареная и копченая, желтые ломтики голландского сыра, селедка, соленые грибы, мятные пряники, орехи, домашнее печенье и всякая другая немудреная снедь. И Василий Артамонович побежал уже собирать гостей…

На другой половине в квартире Алексея Васильевича шло то, что шло там всегда: ненавидевшая мужа Аксинья Ивановна, дочь местного мужика-богатея, пилила его, а он, босой, нечесаный, нелепый, густо и мрачно гудел:

— Господи, воззвах к тебе, услыши мя…

— Да ну тебя, дуда чертова! — с сердцем крикнула жена, прислушиваясь к шуму в передней. — Пришел там кто-то…

— А это губернатор с визитом к тебе приехал… Беги… — равнодушно сказал муж и снова пустил: — Услыши мя, Господи…

Предполагая, что это кто-нибудь из мужиков затесался — она умела обирать с них взяточки и яичками, и петушками молодыми, и сметанкой, и брусничкой, но в то же время по поговорке всяк сверчок знай свой шесток держала их весьма строго, — с сердитым видом направилась в переднюю, но тотчас же, отворив дверь, ласково проговорила:

— А-а, пожалуйте!

В комнату вошли двое: молодой, лет двадцати пяти парень в военной форме защитного цвета с погонами прапорщика, с аккуратно расчесанной головкой и подстриженными усами, со страшно гнилыми, черными зубами, делавшими точно гнилой и эту его постоянную улыбоч-у и все выражение его бледного плоского лица. Это был Петр Петрович Килимов, бывший ученик Алексея Васильевича, младший сын мужика-подрядчика Килимова. Он выдержал екзамент на зауряд-чиновника интендантства и стал теперь вроде барина, которому солдаты отдавали на улице честь и у которого был даже денщик, сносивший от своего барина решительно все, только бы не попасть в строй. Старший Килимов сватался некогда за Аксинью Ивановну, но ей захотелось за учителя. А теперь вот Килимовы ворочали тысячами, на рысаках паляли по деревням, что твой габернатур, а она вот сидела на четвертной в месяц с этим никудышным дураком мужем. Другой гость был приятель Килимова, Сашка Кокуркин, быстро богатеющий молодой мужик из недалекого Угора, тоже бывший ученик Алексея Васильевича. Он помнил Сашку черноголовым милым мальчуганом с умненькими живыми глазенками — теперь Сашка, чистяк и краснобай, приторговывал всякой всячиной, выучился не платить долгов, и почти каждую неделю к нему ездило колколо — так называют мужики начальство — для описи имущества по исполнительным листам, но всегда безрезультатно: имущества у Сашки не оказывалось — то было тятенькино, то мамынькино, то женино приданое, то суседово. Сашка очень почтительно встречал начальство, а проводив его, громко хохотал.

— Алексей Васильчу… Аксинье Ивановне… Как живете-поживаете, людей прижимаете? А это Маня? У, какая большая выросла! Скоро жениха искать надо будет… Найдем, небось…

Алексей Васильевич был смущен своими голыми ногами, своей заношенной рубашкой, сердился на себя за это смущение, но не мог победить его и, пробормотав что-то, скрылся, несмотря на любезные протесты гостей, в соседней комнате, откуда вышел уже в пинжаке и сапогах.

— С позиций? — спросил он Килимова.

— Пожалуй, и с позиций… — отвечал тот, скаля гнилые зубы. — Я ведь при военных магазинах. Моя позиция за прилавком…

— Так-то оно, пожалуй, спокойнее будет… — засмеялась Аксинья Ивановна.

— И потеплее! — в тон воскликнул, смеясь, Сашка.

Ни от кого не было секретом, что Петруша возит домой денег с войны порядочно. А теперь на руке у него красовался перстень с крупным бриллиантом, и он то и дело трогал этой рукой себя за коротко подстриженные по моде усы, чтобы все этот перстень видели. И все видели и страшно завидовали и уважали ловкача.