Распутин - Иван Наживин

— И потеплее! — в тон воскликнул, смеясь, Сашка.

Ни от кого не было секретом, что Петруша возит домой денег с войны порядочно. А теперь на руке у него красовался перстень с крупным бриллиантом, и он то и дело трогал этой рукой себя за коротко подстриженные по моде усы, чтобы все этот перстень видели. И все видели и страшно завидовали и уважали ловкача.

— А тут встретил я как-то Смолячиху нашу, ну, жену этого чертова беспоповца, что ли, — сказал Килимов. — И стала она плакаться, как ей своего сына жалко: так бы вот и бросила все да полетела к своему голубчику. Ну, говорю, тетка, в окопах-то тоже сласть небольшая — пожалуй, долго и не высидела бы. Как обидится моя старуха! Да что ты, говорит, нешто он в окопах? Чай, мой Ванятка не из таковских. Он парень у меня с головой, чего ему в окопах-то делать? Он у меня, родимый, старшим писарем в Пензе…

Все дружно захохотали. Алексей Васильевич начал гудеть потихоньку и все играл пальцами по столу…

— Да уж будьте спокойны!.. Наши маху не дадут… — засмеялся Сашка.

— Да Смолячихе и стало это в копеечку… — сказал Килимов. — В Пензу, брат, по нонешним временам даром попасть трудно…

— Известно, не без этого… — согласился Сашка. — Ну, да у нее в кубышке-то запасено сыздавна…

— А правда, здорово крадут? — спросил вдруг Алексей Васильевич угрюмо.

— Ну — крадут… — запротестовал легонечко Петруша. — Нынче тоже не очень велят баловаться-то. Посматривают… Но безгрешные доходишки, конечно, у тех, кто поумнее, бывают. Вот у нас раз случай был… — вдруг засмеялся он всеми своими черными зубами. — Посылают раз одного молоденького офицерика скота для полка закупить. Тот нашел что-то голов с сотню у какого-то богатого польского пана, сторговал их за восемь тысяч, что ли, и поехал в полк за деньгами. А когда наутро явился он к пану, тот выходит и говорит: я, грит, передумал: русские армии борятся теперь и за польское дело… — вбили они тоже себе в голову эту чепуху-то, — вставил он, — так я, грит, не считаю возможным брать с вас деньги, а потому позвольте, грит, принести эту маленькую жертву на общее дело: дарю вашему полку этот скот… Офицерик наш — совсем еще желторотый, я видел его потом — так даже расплакался!

— Расчувствовался? — со смехом переспросил Сашка.

— Известно… Потому лестно…

Все засмеялись.

— Да, — продолжал Петруша. — Расплакался, и давай они с паном обниматься да целоваться. Ну, воротился это в полк — так вот и сияет, точно самого Вильгельму в плен забрал, и сичас по начальству: как прикажете поступить с деньгами? Те легонько эдак в тряпочку помалкивают: сам, мол, понимай, не маленький. Тот повертелся туды-сюды, опять лезет с деньгами. Опять один к другому посылают да все в молчанку играют. Того индо оторопь взяла: деньги казенные — мало ли что может быть? И опять полез. Те так и взъерепенились: что вы, грит, пристаете? Возьмите вон да бросьте в печку, если лучше ничего придумать не умеете, а к нам с такими глупостями не приставайте…

И опять все рассмеялись. А Алексей Васильевич подошел к давно немытому окну и, глядя в белое поле, загудел мрачно:

— И вся внутренняя моя имя святое его…

— А ведь я по дельцу к тебе, Алексей Васильевич… — сказал ему Сашка.

— Ну? — не оборачиваясь, отозвался тот.

Дельце оказалось в следующем: Петруша советовал и ему держать екзамент на зауряд-чиновника — дело совсем пустое, а между прочим, выгодное. Вот и просил он теперь своего бывшего учителя взяться за эту подготовку.

— А мы за благородство уж не постоим…

Тот сумрачно отказался и посоветовал обратиться к Василью Артамоновичу, который помоложе и дело сделает так же хорошо. Сашка настаивал — Алексей Васильевич не соглашался.

— Да что тебе, трудно нешто часок, другой вечером подзаняться? — вставила нахмурившаяся Аксинья Ивановна. — Не сломаешься, чай… И так весь диван наскрозь пролежал…

Алексей Васильевич молча гудел.

— Тьфу ты, идол, прости Господи! — нервно взвизгнула она и, сдерживая злые слезы, убежала в свою спаленку. Но в то же мгновение в комнату вкатился Василий Артамонович, страшно обрадовался Килимову и Сашке и тотчас же шумно потащил всех к себе на кулебяку. Там уже церемонно сидели за столом архитектор Боголепов, который перед возобновлением работ по строящейся церкви приехал посмотреть, как и что. Как всегда, он был красен и пьян, и водянистые глаза его были не то дерзки, не то глупы. Дело его ему опротивело, и он все мечтал вскоре купить на Кавказе клочок земли и поселиться там. Рядом с ним сидела местная земская акушерка, девица лет тридцати, плотная, но бледная, которая считала себя почти красавицей и то и дело поводила своими большими коровьими серыми глазами туда и сюда без всякой к тому надобности: она была раз в Москве на «Кармен» и видела, что обаятельная Кармен так делала, и решила, что в этом весь шик и состоит.

Не успели все рассесться с обычными прибаутками, которые все они повторяли в таких случаях сотни раз, как в столовую вошел новый гость, молоденький учитель из недалеких Овсяников Кондратий Иванович, совсем еще зеленый юноша, с румяным лицом, наивно сияющими глазами и робкой улыбкой. Он только что соскочил с семинарской скамьи и сиял новенькой с иголочки тужуркой и блестящими пуговицами.

— А-а… — покровительственно встретил его Василий Артамонович. — Гора с горой… Подсаживайся… Сичас вот опрокидон учиним…

Тот застенчиво поздоровался со всеми и скромно сел подальше от именинницы: он женщин страшно боялся. И вообще он был страшно боязлив и, едва вступив на свое поприще, уже готовился бежать: боялся он начальства своего, боялся полиции, боялся товарищей с их недружной жизнью, боялся своей необеспеченности и беззащитности: в городе у него была старуха мать и добрая полудюжина сестер и братьев, голодных и холодных. Один двоюродный брат был у него тюремным смотрителем в Вологде, а другой — помощником начальника станции где-то под Нижним. Оба они обещали свое покровительство, но он колебался, по какой дороге пойти.

— На железной дороге если, то и к дому ближе, ехать мамаше в случае чего будет полегче… — робко говорил он. — Да и доходишки, говорят, есть. А в Вологду тюремным смотрителем, жалованья дают побольше, да зато даль какая… И опять же жутко: острожники…

— Я вот на Кавказ и то не боюсь ехать… — густым басом проговорил архитектор, жадно прожевывая кулебяку. — А ему в Вологду страшно…

— Кто что, а наш архитектор все со своим Кавказом… — воскликнул Василий Артамонович. — Это, я вам скажу, только издали все так оказывает. А у меня один знакомый оттуда был, так, говорит, едва ноги унес: распух весь индо от лихорадки, печень как-то там переродилась, что ли… А эти… скорпионы? Про них и в Библии где-то говорится… А опять гиены? Живым сожрут… Ха-ха-ха… А разбойники опять? А горцы? Нимножка ризать там первое удовольствие…

— Да будет тебе, Вася!.. — тихо сказала жена. — К чему пристало так расстраивать человека?

— Такая уж у Василия Артамоновича привычка… — застенчиво сказал Кондратий Иванович. — Он всех так пугает. Стал я было с ним советоваться насчет своего дела, а он и давай рассказывать, как одного надзирателя в Нижнем ножами арестанты запороли, а на железной дороге, говорит, как чуть что не так, так и крушение, и пожалуйте в каторжные работы…

— Понятно… — уверенно сказал Василий Артамонович. — А ты думал, тебя там рябчиками кормить будут? Там тоже во как вздрючат, о-го-го-го!.. Ну-с, со страхом Божиим приступите! — провозгласил он вдруг, торжественно вытаскивая из-под стола какую-то бутылку, в которой было им самим составленное пойло из картошки, сахару и дрожжей по рецепту, привезенному им из Нижнего, где он, взятый на войну, заболел тяжелым плевритом, освободившим его на долгое время от обязанности защищать отечество. Две бутылки этой гадости развившимися газами на погребице разнесло вдребезги, и теперь он обращался с этой бутылкой, как будто она была начинена динамитом.

— Эт-то что такое? — воззрился в сладком предвкушении архитектор.

— Винцо-с… Собственного заводу… — самодовольно провозгласил Василий Артамонович. — Пальчики оближете… Ну-с…

Едва коснулся он засаленным перочинным ножиком бечевки, которою была обвязана пробка, как та с громким хлопком рванулась в потолок, и белая шипучая струя обрызгала всех и все.

— Стаканы! Стаканы!.. Ха-ха-ха…

И в подставленные стаканы горбом полилась мутно молочная, бьющая ключом жидкость.

— Нет, уж меня увольте… — робко сказал Кондратий Иванович. — Я, знаете, алкоголя не выношу совсем…

— И слышать не хочу! Что ты, монах? Хоть изредка, а дерболызнуть все надо… Супруга именинница, сам плеврит, благодарение Господу, получил — надо отпраздновать по чести… Ну, с приятным свиданием…