Избранные произведения писателей Тропической Африки - Айи Арма

— А почем кило?

— Да по той же цене! Аллах свидетель, что я кое-кого «подмазал», чтобы получить этот рис. Качество-то какое… А? Для вас стараюсь, друзья мои. Ты думаешь, я сколько-нибудь наживусь на тебе? Да если б я тебе сказал, сколько людей должны мне, ты бы понял, что мне от вас нет никакой прибыли. Я только хочу вернуть свои деньги. Я лучше согласен потерять на этих пятнадцати кило, чем лишиться твоего уважения.

Мбарка убедил Дьенга. Что касается счета, беспокоиться нечего — пусть Дьенг зайдет в лавку, возвращаясь с почты. Чтобы доказать свое дружеское расположение к нему, Мбарка отведал вместе с ним колы и сказал полушутя-полусерьезно:

— Забирай поскорее свой рис, а не то отдам другому, кто заплатит наличными.

Дьенг не заставил упрашивать себя. Окликнув проходившего мимо лавки мальчугана, он сказал:

— Сбегай-ка домой за матерью, за Мети.

И не теряя сознания своего превосходства, он занял у Мбарки пятьдесят франков на проезд до почты.

Едва он вышел из лавки и пересек улицу, его окликнул «этот разбойник» Горги Маиса, сосед и невозможный попрошайка:

— Эй, Ибраима!.. Дьенг!

— Маиса… Откуда ты? Как поживаешь?

— Альхамду лилла!..[36] А как твои домочадцы?

— Слава аллаху, все хорошо.

Голова у Горги Маиса круглая, на нее надета была домотканая феска, надвинутая на выпуклый лоб; полы его кафтана развевались.

Прошли вместе несколько метров, и навстречу им показался почтальон Ба на велосипеде; рубашка его, надетая на голое тело, была расстегнута, огромный живот колыхался из стороны в сторону. Обменявшись обычными приветствиями, все трое остановились.

— Ты видел письмо и…

Почтальон умолк. Выразительный взгляд Ибраимы Дьенга напомнил ему, что «на улице о деньгах не говорят». Но несмотря на это, Дьенг ответил:

— Ага.

— От кого весточка?

— От племянника.

— Приятно все-таки, что молодые люди думают о нас, — заметил Маиса. — Пришел их черед позаботиться о стариках! А вот мои племянники знать меня не желают. Я ничего и ни от кого не получаю.

— Я уж тут ни при чем. Мне что дают, то я и приношу. По всей округе с почтой разъезжаю, — сказал Ба, чувствуя, что Маиса метит в него.

— Да я не о тебе говорю.

— Ну, мне пора! И то уж немного запоздал, — сказал Ба и оседлал свой велосипед.

Ибраима Дьенг тревожился, зачем возле него вьется Горги Маиса: «Знает он, что я иду на почтамт? А как ему не знать? Ведь в Мбаркиной лавке все равно что на площади. Ничего в тайне не удержится».

— Ты знаешь, что Мбарка получил очень хороший рис? Из Индокитая привезен.

— Нет, не знаю, — ответил Дьенг.

— Неужели?.. А я из-за этого риса и не подошел, не хотел вам мешать. Мбарка любит все по секрету делать, даже когда совсем и не надо секретничать.

— Я заглянул в лавку, чтобы проверить свой счет, — сказал Дьенг самым естественным тоном. «Пусть подумает, что у меня есть деньги. Но куда же он все-таки гнет?»

— Так я тебя научу. Мне Мбарка отказал — не хочет в долг отпускать. А ты на обратном пути зайди к нему. Он продает этот рис из-под прилавка. Мбарка сущий жулик! Ты ему, скажем, задолжаешь сто франков, отойди на два шага от порога — и, оказывается, ты уже должен вдвое. Дерет, мошенник, и с живого и с мертвого.

Завязался разговор. Оба собеседника признавали, что и сами они и их домашние живут только благодаря тому, что лавочник отпускает им провизию в долг; но цены он взвинчивает безбожно.

— Горька наша участь на этом свете, — заключил Горги Маиса.

Подошли к остановке автобуса «по требованию». Дьенг спросил:

— Тебе куда, Маиса?

— С тобой поеду, — ответил Маиса, первым взбираясь в автобус.

Раскаленный воздух пропитывали противные запахи выхлопных газов и нечистот — было трудно дышать. На перекрестке кишмя кишели оборванные жалкие существа, калеки, прокаженные, ребятишки в лохмотьях, затерявшиеся в людском океане. Скрипели немазаные колеса телег, раздавались оглушительные гудки автомобилей. Хитрый старик нищий протягивал руку, показывая седокам лимузинов, остановленных красным светом семафора, свои пальцы, изъеденные проказой; прямо на асфальте сидела слепая женщина с маленькой дочуркой и пронзительным тоненьким голоском взывала о милосердии.

Дьенг и Горги Маиса вместе вошли в здание почтамта; перед каждым окошечком стояла очередь. Горги Маиса навел справки и повел Дьенга к окошечку, над которым значилось: «Денежные переводы». Там тоже выстроилась очередь, и последней в ней была какая-то толстуха. Вероятно, она устала стоять и, потеряв терпение, села прямо на каменный пол, равнодушная ко всему окружающему. Неподвижная, грузная, с расплывшимися чертами, она походила на бесформенный пень. Прислонившись к барьеру, Горги Маиса алчным взглядом следил, как чиновник за окошечком почтовых переводов пересчитывал банковские билеты.

Время шло.

— Постереги мою очередь — я пойду попрошу, чтобы мне прочитали письмо.

Примостившись рядом с почтовым ящиком, сидел писец. Он сначала отказался читать распечатанное письмо, но Дьенг уверил грамотея, что письмо по ошибке вскрыла его жена, подумав, что оно адресовано ей. Писец надел на свой толстый нос очки в металлической оправе, сползавшие с переносицы, и по-стариковски поглядел на клиента поверх очков.

— Письмо из Парижа, от твоего племянника Абду.

И он прочел:

«Париж, 19 июля 196…

Дорогой дядя!

Пишу тебе, чтобы узнать, как ты поживаешь, как здоровье твоих домашних. А у меня, слава богу, все хорошо, чего и вам желаю, и молю бога, чтобы у вас все было благополучно. Письмо пишет за меня по моей просьбе мой друг Диалло, сын Моду.

Как ты, вероятно, уже знаешь, я нахожусь в Париже. Я, слава богу, здоров. День и ночь все думаю о вас. Я приехал во Францию не для того, чтобы стать бродягой или бандитом, а для того, чтобы устроиться на работу, зарабатывать понемножку, и для того также, чтобы научиться какому-нибудь хорошему ремеслу. В Дакаре работы не найдешь. А я не могу целыми днями и даже годами сидеть сложа руки. В молодости это совсем не годится. На дорогу я занял денег. Конечно, нехорошо, что я ничего не сказал ни тебе, ни матери, но, право, я не мог остаться и ждать неизвестно чего, а кормиться воздухом. Я уже вошел в возраст, и мне пора жениться, обзавестись семьей. Деньги, которые я задолжал, я уже отдал. Из-за этого долга я ничего вам из Франции не писал и никому не посылал денег. Но теперь, слава богу, я вышел на дорогу. Не надо слушать всякие россказни. Если кто пропадет во Франции, значит, сам виноват.

После работы, когда возвращаюсь домой, я обязательно читаю все пять молитв. Если будет на то воля аллаха и Мухаммеда, пророка его, никогда я не выпью ни капли спиртного.

Посылаю тебе почтовым переводом 25 000 франков. Сбереги из них 20 000 франков для меня, 3 000 франков отдай моей матери, 2 000 франков возьми себе. Я знаю, что ты все еще сидишь без работы. Я напишу письмо и матери. Скажи ей, что я совсем здоров.

Кланяюсь тетушке Мети, тетушке Арам и детям. Сбереги для меня деньги. Даст бог, я скоро вернусь на родину. Не забывай меня в своих молитвах.

Шлю тебе поклон,

твой племянник Абду».

Читая письмо, написанное по-французски, писец с листа переводил его на язык волоф.

Мальчишка-поводырь подвел к ним слепого нищего с гноящимися глазами. Слепец монотонно и неустанно твердил: «Ради аллаха. Ради аллаха».

Писец вернул Дьенгу письмо и сказал:

— Пятьдесят франков.

Дьенг пошарил в карманах. Нашел только десять франков. Поездка в автобусе вместе с Горги Маисой уменьшила его наличность на сорок франков.

— Я сейчас получу по переводу и заплачу тебе.

— Как ты думаешь, чем я кормлюсь? — язвительно спросил писец, уставившись на него недоверчивым взглядом.

Дьенг показал ему уведомление.

— Хорошо, я подожду, — милостиво сказал писец.

Толстуха, стоявшая в очереди, направилась домой и, хотя получила деньги, сердито ворчала, что потеряла много времени. Дьенг подошел к окошечку, чиновник вытащил из пачки бланк перевода и сверил его с уведомлением.

— Ибраима Дьенг? Так… Дай удостоверение личности.

— А у меня нет удостоверения. Есть квитанция об уплате налога, есть карточка избирателя…

— А наклеена на нее фотография?

— Нет… Нет.

— Ну, дай какую-нибудь справку, чтобы на ней было твое фото. Например, водительские права, военный билет.

— Ничего этого нет у меня.

— Тогда поди выправи себе удостоверение личности.

— Где?

В окошечке Дьенгу видна была только черноволосая большая голова чиновника, не вязавшаяся с его узкими плечами. Чиновник поднял холодное, замкнутое лицо. Изогнутые линии его губ были жестоки. Все его черты были воплощением суровости. Он внушал Дьенгу почтительную боязнь.