Магия отступника - Робин Хобб

Дэйси покачала головой.

— Я не стану тратить время на этот обман. Я просто спущусь к ним и убью их. Вырежу их всех.

— Если мы будем просто их убивать, то на смену одним придут другие. — Он умоляюще вскинул руку, прервав ее возражения. — Конечно, сначала мы будем убивать. Но потом тем немногим, кто выживет, следует сообщить, что у нас есть собственный король. Или королева. Они должны поверить, что есть один человек, который может говорить за нас. И с таким человеком они могут заключить соглашение вроде того, которое они подписали с далекой королевой, победившей их. Тогда будут установлены границы, которые не позволят им хозяйничать на нашей земле. И правила торговли.

— Правила торговли? — Теперь Дэйси внимательно его слушала.

— Чтобы пробудить в них жадность, — пояснил мальчик-солдат. — И чтобы убедиться, что мы получим табак, необходимый для нашей собственной торговли. Мы будем обмениваться только с одним чужаком. Он разбогатеет. И будет заинтересован в том, чтобы остаться единственным, кто с нами торгует. Мы выберем кого-то сильного, способного удержать остальных подальше от нас, но подчиняющегося нашим законам — иначе он не сохранит монополию на торговлю с нами. Жадность защитит нас лучше, чем страх.

Он замолчал и улыбнулся угрюмому лицу Дэйси.

— Но сперва должен быть страх, — добавил он.

Дэйси медленно улыбнулась ему в ответ.

— Кажется, я начинаю понимать. Их слабость станет нашей силой. Жадность будет привязью, которая удержит их на расстоянии. Да, я думаю, это хорошая мысль. Мы вместе это продумаем. — Ее улыбка стала шире и еще холоднее. — И прежде всего мы продумаем бойню.

Мальчик-солдат махнул рукой Ликари, и тот вновь наполнил его тарелку. Появилась Оликея с кувшином пива. Он едва замечал их заботу. Я превратился в крошечную пылинку отчаяния, висящую внутри него. Он хорошо все продумал. Если ему удастся выполнить свой замысел, он, пожалуй, добьется своего.

— Резня на самом деле простейшая из наших задач, — обратился он к Дэйси, съев немного мяса. — Захватчики уже давно позабыли об осторожности по отношению к нам. Они опасаются нас не сильнее, чем мышей, бегающих по конюшне, — и внимания обращают не больше. Танцоры Кинроува постараются удержать их в страхе и отчаянии. Жаль, что их не осталось больше — для более мощной магии, — он выдержал учтивую паузу, — однако Кинроуву придется обойтись теми, кто есть. В последние дни и ночи перед нападением он усилит для нас магию. Тогда захватчики окажутся заранее измотанными и подавленными. Они едва ли не обрадуются тому, что мы их убиваем.

Он улыбнулся и отхлебнул пива. Для меня это было уже слишком. Я собрал все свое сознание и ярость, устремил в единую точку и со всей силы попытался вышвырнуть мальчика-солдата из моего тела. Он определенно ощутил мое нападение, поскольку слегка поперхнулся пивом, однако твердой рукой поставил чашку на стол и заговорил внутренне, со мной одним.

— Твое время прошло. Я делаю то, что должен. В конечном счете это обернется к лучшему для обоих наших народов. Да, будет резня, но затем война закончится. Лучше одна бойня, чем год за годом постепенно уничтожать друг друга Я долю об этом размышлял, Невар. Думаю, это решение понял бы даже отец. И я не могу позволить тебе встревать. Если ты не присоединишься ко мне добровольно, мне придется позаботиться, по меньшей мере, о том, чтобы ты мне не помешал.

И он запер меня.

Именно так я подумал тогда и так вспоминаю это теперь. Представьте, что вы оказались в ящике, где нет света, но нет и темноты, нет звука, нет ощущения тела — ничего, кроме вашего собственного присутствия. Я уже испытывал это однажды, недолго, когда он потерял сознание. Опыт совершенно не подготовил меня к тому, чтобы вытерпеть это снова; скорее, он лишь усилил мой ужас. Сперва я не поверил, что он так со мной поступил. Я замер в ожидании, когда же это пройдет. Обязательно появится проблеск света или сгустится тень, прошелестит звук или повеет запахом. Как долго он сможет полностью подавлять собственную половину?

Этот вопрос навел меня на неприятную мысль. А не поступал ли я с ним подобным образом? Когда мне показалось, что я вобрал его в себя и поглотил, не оказался ли он подвешенным в такой же бесчувственной внутренней темнице? Я решил, что нет. Он явно действовал вполне сознательно. Он хотел сделать меня безвредным. Теперь я не мог его отвлечь. Не подозревал ли он, что я ускользал от него и самостоятельно странствовал по снам? Не этого ли он опасался? Ему стоило бы. Появись у меня такая возможность, я немедленно отправился бы к Эпини и предупредил ее о готовящемся нападении на Геттис.

Время, как я уже упоминал прежде, довольно ненадежная штука в подобном месте. Считаются ли здесь часы за мгновения или мгновения за часы? Я не мог этого выяснить. Когда минул мой первый период внутренних воплей и возмущенных тирад, я попытался успокоиться. Измерение времени показалось мне важнейшим делом, и я попробовал себя им утешить. Счет доводил меня до отчаяния. Разум считает быстрее, чем губы, и, даже когда я намеренно замедлял отсчет, я понимал, что это бесконечное перечисление лишь усугубляет мою безысходность.

Это было самое одиночное заключение, какое только возможно. Люди сходят с ума от одиночества, я это знал. Несмотря на удушающую пустоту, я непреклонно цеплялся за собственный рассудок. Он не сможет, уговаривал я себя, подавлять меня вечно. Он нуждается во мне. Я его часть, равно как и он — моя. Обязательно придет время, когда я сумею ускользнуть от него и предупредить Эпини. Если только не окажется слишком поздно. Я отмел эту мысль. Я не буду представлять себе, как вырвусь на свободу только для того, чтобы выяснить, что Геттис пал и все, кого я любил, мертвы.

Я нашел другие способы привязать себя ко времени. Читал стихи, которые заучивал для разных наставников. Решал в уме математические задачи. С мельчайшими подробностями разработал гостиницу, которую выстроил бы в Мертвом городе, если бы остался там с Эмзил. Я продумал весь ход работ, не упустив ни единой детали. Я заставил себя сносить старые здания. Мысленно убирал обломки, по охапке за раз. Лопатой и киркой, при помощи веревки и шестов, я выровнял место для строительства. Соорудил себе грубую тачку и на ней натаскал гравия для надежного фундамента. Подсчитал в уме необходимое количество камня, прикинул, сколько смогу увезти за один раз, и непреклонно заставлял себя вообразить каждую ходку, вплоть до погрузки щебня, толкания и опорожнения тачки и даже разравнивания его лопатой. Такова была моя одержимость, так я пытался не утратить связи с миром.

А когда моя гостиница была достроена, я думал о том, как перевезу туда Эмзил с детьми и приятно удивлю их собственным уютным, чистеньким домиком. Боюсь, я вообразил целую жизнь, прожитую там с ней: как я завоевываю ее доверие, как мы строим нашу любовь, как я наблюдаю за взрослением ее детей, прибавляя к ним наших общих. Это была слащавая ребяческая фантазия, к которой я обращался снова и снова, и, когда все прочие способы отвлечься перестали работать, я мог терзать себя воспоминаниями о ней и воображать жизнь, полную разделенной любви.