Демократы - Янко Есенский

— Красивая, — вздохнул Микеска.

Адвокат тотчас отметил, что она красивее их Мариши и вдовы Эстеры. Если бы заменить свою кухарку на эту, одному богу известно, какой шум поднялся бы дома.

Аничка заметно осунулась. Волосы ее были гладко причесаны и разделены пробором посредине, знакомые нам кренделя из кос прикрывали уши. Лицо побледнело и похудело, возле губ легли горестные морщинки, голубые глаза были печальны. Выгнутые брови придавали лицу выражение некоторого лукавства, с которым не гармонировали строгие сжатые губы и тонкий, прямой нос. Короткие рукава выше локтя, упругая небольшая грудь, лишь слегка округленные бедра, кружевной, до колен, передник, под которым угадывались очертания крепких стройных ног. Когда она гибко наклонялась за тарелками, под приподнявшейся юбкой Петрович видел серые чулки, тонкие лодыжки, стройные икры и красные домашние туфельки. Она была молчалива и любезно ухаживала за гостями, робко улыбаясь при этом.

Петрович пытался отыскать в ней какой-нибудь изъян, чтобы иметь возможность сказать про себя: «Гм, она же кривобока. Слава богу, она меня не может заинтересовать». Но он ничего не обнаружил, и на душе стало тоскливо: «Вот и еще красавица, а я опять не могу обнять ее». Петрович, пылкий и легкомысленный, воспринимал все самокритично и часто осуждал себя за необдуманные поступки. Вот и сейчас — кровь забурлила, как сливки в маслобойке: наверх всплыло золотистое сладкое масло смеха, — бери и намазывай на кусок душистого хлеба. А этот свежий, душистый хлеб — Аничка. Он оживился. Мысли его взыграли, слова так и слетали с языка. Он готов был расшибиться в лепешку, лишь бы понравиться. Говорил много, с огоньком, голос его рокотал всеми оттенками верхнего и нижнего регистра.

Вошли Розвалиды, серьезные и сосредоточенные в своем горе. Оживление Петровича понемногу передалось тихому директору и его жене, сидевшей с принужденной, натянутой улыбкой, и учтивому, все замечавшему Микеске. Аничка краснела от похвал, которыми ее осыпали, когда речь зашла о том, как она помогает своим хозяевам.

Адвокат не был расположен грустить вместе с хозяевами.

— Как вас угораздило взяться за револьвер? — беззаботно заговорил он о недавних печальных событиях и погрозил Розвалиду пальцем. — Эх, вы! Это более непростительное легкомыслие, чем неопротестованный политический вексель.

Он сразу перевел все на юридические рельсы.

— Незаконное обогащение… Деньги вложены в предприятие, предприятие разбогатело за счет ущерба, нанесенного вам, следовательно, оно несет материальную ответственность и обязано возместить сумму, уплаченную вами вместо него.

Розвалид начал прислушиваться.

— Даже если бы предприятие бездействовало, даже если бы оно обанкротилось, — доказывал Петрович, — господа поручители — не банкроты. Они взяли заем, они его обеспечивали, они вложили средства в предприятие, они обязаны и вернуть долг. А поскольку вы заплатили за них, они обязаны вернуть эти деньги вам. Не понимаю, как это вы не нашли адвоката. Или не искали?

— Я потерял голову, — признался Розвалид, — а эти, — он подразумевал местных адвокатов, — начали юлить. Все поручители — люди влиятельные, и адвокаты убеждали меня, что дело обречено на провал, и начинать его — напрасная трата времени и денег.

— Не может быть!

— К сожалению, может.

Вошла Аничка. Петрович краем глаза заметил белый фартучек. Ему хотелось блеснуть перед ней.

— Вы должны были обратиться ко мне. Да и сейчас не поздно…

— Если бы я мог надеяться…

— Доверьтесь мне. Я добьюсь.

— А задаток?

— Ничего не возьму. Даже на гербовые марки. Великолепное дело. Достаточно, если вы разрешите мне использовать эти факты в политических целях. Ведь все поручители — члены враждебной партии.

— Мне нечего терять, — повеселел хозяин дома. Слова адвоката пробудили в нем веру и надежду — два лекарства, дающие бодрость. Он радостно пожал руку Петровичу.

— Спасибо вам, пан депутат, вы вернули мне жизнь. Я даю вам право действовать от моего имени.

Бланк у Петровича был при себе. Микеска, как и всегда, внимательный и предупредительный, радостно выхватил из кармана авторучку, отвинтил колпачок и подал ее Розвалиду.

— Распишитесь вот здесь, — указал адвокат. — Надо помогать друг другу. Не годится разорять людей… Прошу и милостивую пани.

Перед Розвалидом был жизнерадостный, искренний, бескорыстный человек. Он почувствовал к нему расположение, придвинул свой стул поближе к Петровичу и, нервно застегивая и расстегивая пиджак, робко и доверительно сказал, что у него есть еще одно дело. Он вопросительно поглядел на жену.

Жена кивнула.

— Видите ли, пан депутат, у нас нет детей. А жене именно сейчас их особенно недостает. Она очень привязалась к Аничке и хотела бы ее удочерить.

Позвали Аничку. Петрович, по-отцовски обняв ее, подвел к стулу. Ей поневоле пришлось сесть.

— Значит, ваш отец жив? — уточнил он.

— Кажется.

— Как это, «кажется»?

— Я о нем ничего не знаю.

— Это Дубец, — вмешался Розвалид. — Я его знаю.

— Очень влиятельный человек в партии, — предостерег нахмурившийся Микеска, которому эта история не нравилась. — Я его тоже знаю.

— Дубец?.. Знакомая фамилия. Он не генеральный директор? — допытывался адвокат. — Дочь что-то мне о нем говорила… и пани Микласова, — вспоминал он. — У него имение неподалеку от Брезниц.

— Тот самый, — подтвердили Розвалид и Микеска.

— Все его знают, кроме дочери. А вас отец знает?

— Вряд ли. Он никогда меня не видел. Нет, он ничего не знает обо мне.

— Не печальтесь, Аничка, мы его заставим познакомиться с вами, — Петрович погладил ее по плечу, — влиятельный, невлиятельный — не имеет значения… Я говорю как адвокат. Начнем дело. Мне нужно еще одно полномочие — на ведение дела об удочерении.

Розвалид тотчас же подписал.

— Вы говорите, он не заботился о дочери, в то время как его отцовской обязанностью было заботиться… Прошу и милостивую пани подписать… Так, благодарю… Сколько вам лет, девушка?

— Двадцать.

— Кто ваш опекун?

— Не знаю. Никто.

— Да, ведь у вас есть отец, хотя его у вас нет. Потребуем опекуна. И вы тоже подпишитесь на этой доверенности.

Он вытащил третий бланк и указал:

— Вот здесь. Справа.

Девушка отодвинулась.

— Не надо, — нерешительно отказалась она.

— Этого требуют ваши интересы.

— Зачем? Я всем довольна.

— Тебе надо только подписать. Ничего дурного ты не подписываешь. Это не вексель, — уговаривал Аничку Розвалид.

— Поставь только фамилию, — поддержала его жена.

— Как-нибудь проживу, как до сих пор жила.

— Двадцать лет не заботиться о своем ребенке! — сокрушался Петрович. — Вам надо подписать доверенность.

— Я не хочу…

— Но почему?

— Я не хочу добиваться отца через суд.

— Вы не правы. Мы хотим заставить отца, — заговорил адвокат, — вспомнить свои естественные, законные, моральные и общественные обязанности. Животные инстинкты у людей надо искоренять в зародыше, чтоб не подрывался порядок, иначе мы всегда будем пастись в чужом овсе, как дикие кабаны. Вы должны подписать ради всего человечества, а не только ради себя, милая, ради государства, ради этих обездоленных людей, — и он указал на Розвалидов дрожащим пальцем. — Только представьте себе: сегодня один Дубец, завтра сто, послезавтра тысяча таких Дубцов. Сегодня один не заботится о своей жене и своем ребенке, через год миллионы будут бросать жен и забывать детей.

Он говорил, как на предвыборном собрании. Затем схватил Аничку за руку и вложил ей в пальцы ручку:

— Подпишите вот здесь.

Девушка взяла ручку. Больше всего ее тронули слова Петровича: «Ради этих обездоленных людей». Если отец и правда богат и даст ей что-нибудь, она сможет помочь Розвалидам… Она подписала. Микеска зажмурил глаза. Ему показалось, что Аничка продала свою душу. «Этот не выпустит ее из своих когтей», — подумал он.

— Вы не знаете отца, отец не знает вас, — весело тараторил Петрович, записывая в блокнот нужные сведения. — Я познакомлю его с дочерью. Вы пошли бы со мной к нему?

— Нет, нет, нет, — горячо запротестовала она, — лучше ничего не надо.

— Дайте хотя бы фотографию, чтобы отец посмотрел, какая вы.

Фотографию он получил. Поглядывая то на карточку, то на Аничку, он вслух сравнивал:

— Ага! Крендельков на ушах у вас тут нет, сложены на затылке. Прямо сдобная булочка! Перевязана ленточкой. Красиво. Челка щекочет брови… Глаза такие же — грустные… Морщинка… На лбу наискосок тоненькая… Немножко нахмурилась… В жизни вы…

С языка готово было сорваться «лучше», но ему не захотелось хвалить ее при других, — еще подумают, будто он за ней ухаживает.