Демократы - Янко Есенский

— Не станем связывать шелковую нить со шпагатом, — чавкал Петрович, подразумевая под шелковой нитью Желку, а под шпагатом — Ландика.

— Кто же их связывает? Разве ты. Не я же, — вырвалось у пани.

— Я?

— Ты его сюда привел.

— Я? Не болтай чепухи!

— Ты, ты…

— Он сам пришел, — разрешила их спор Желка. — И не ругайтесь. Никто никого связывать не собирается.

— Вязать следует похожее с похожим, — поставил точку Петрович и тут же, улыбнувшись про себя, поддразнил: — А та — красивая девчонка.

Это было еще неприятней. Жена огрызнулась:

— По тебе — любая юбка хороша.

— Не сравнить с тобой, — отрезал он иронически.

— Спасибо. Жены всегда выдры.

— Ты — первая и единственная…

— Выдра, — не дала ему докончить жена.

— Если хочешь.

— Опять вы ссоритесь, — положила ложку Желка. — Пообедать не дадут. — И напомнила матери, что о присутствующих вообще не говорят — ни хвалят, ни ругают. А со стороны отца было бы просто смешно хвалить маму в глаза.

— Помолчала бы. Я тебя всегда хвалю в глаза, — нервно сказала мать.

— Это дурной тон. Я люблю людей, которые хвалят за спиной.

— Таких не бывает.

— А отец? Хвалит же он Аничку.

— Зато Ландика называет шпагатом. Он хвалит только Маришек да Аничек. Это и есть настоящий дурной тон.

— А если она и в самом деле мила? Я бы с удовольствием посмотрела на нее. Должно быть, красавица. Отец недаром назвал ее «девчонкой». В этой «девчонке» слышится не только восхищение ее красотой, но и что-то интимное, какое-то дружеское расположение.

Желка подтрунивала над отцом и матерью, напоминала, что суп остывает, и вдруг дрожащим, фальшивым голосом запела: «Ах, эта любовь!» — показывая, что любовь ей смешна. Она не хотела, чтобы родители видели, как задета она известием о Янике, и попыталась совладать с собой, погасить бурю, бушевавшую в ее душе, боясь, что она вырвется наружу, отразится на лице, заставит дрогнуть ее уверенный голос, и родители заметят молнии в ее глазах, ее горькие, грозовые мысли прорвутся оскорбленным криком, и польются слезы, вызванные вероломством Ландика.

«Каков! — гремело в ее душе. — Я ему не подхожу. А с ней давно знаком. Еще до поездки в Брезнице к тетке Микласовой. А со мной лизался. Ну погоди же!»

— Могу тебе ее показать, — отец встал из-за стола. — У меня в делах есть ее фотография.

— Аванс на расходы? — кольнула жена, которую опять охватило беспокойство.

— Этот аванс дороже красавиц на тысячных банкнотах, — кинул он и пошел за фотографией.

— Неси уж все, что есть, — насмешливо прокричала жена ему вслед.

— Не все сразу, по порядку, — отшутился он.

— Вот не знала, что к судебным актам прилагаются фотографии женщин, — обратилась пани Людмила к Желке, и лицо ее приняло озабоченное выражение. — Все мужчины таковы — даже старые козлы, о молодых я уж не говорю. Господи! До чего глупы! Чем старше, тем глупее и тем больше у них рогов. Бог знает что воображают, а молодые над ними смеются. Похожее с похожим! В ослеплении они не замечают, что у них под носом протянута веревка, отнюдь не шелковая. Погоди, он еще станет отбивать ее у Ландика. А тебе наука, — голос ее зазвенел, — не кокетничай со своим Яником! Ты еще слишком молода, чтобы соперничать со служанками.

Она чуть было не добавила горестно: «Вроде меня», но промолчала. Это лишнее. За нее договорила дочь:

— Хочешь сказать «вроде тебя». Мама, ты уже двадцать лет замужем, а опыта у тебя ни на грош.

— Зато у тебя его с избытком! — кисло протянула мать.

— Да, — гордо подтвердила Желка. — Ты говоришь: «Перестань кокетничать со своим Яником». Яник такой же мой, как и десятки других. Эти мальчишки — как твой буфет, в котором стоят рюмки и разные напитки: сладкие, горькие, кислые, крепкие, слабые. Ты выбираешь, что попробовать, в зависимости от настроения. Нальешь рюмку и отхлебнешь, а понравится — выпьешь вторую и третью. Изменится настроение — возьмешь и попробуешь другое. Ты не ждешь, пока напитки сами припожалуют к тебе, пританцуют к тебе сами, приятные напитки, неприятные. И с молодыми людьми так же. Сначала пробуешь, какой кислый, какой горький, какой сладкий. Хороши бы мы были, дожидаясь поклонников с потупленным взором и сложа ручки на коленях. Долго ждали б. А мы любим пробовать, и с удовольствием. И они пробуют с удовольствием. Что-то за что-то, ничего за ничего. Чтобы они не свернули в сторону, мы посыпаем им путь сахаром — пусть прилипают. И ты так делала, припомни.

— Никогда.

— Отец больше мог бы об этом рассказать. Возможно, ты опускала глазки, закрывала лицо фартучком, чтобы не было видно, как ты покраснела. В твое время это и было приманкой, сахаром. А сейчас средства изменились, усовершенствовались. Каждая из нас таит в себе много вкусных конфет с разными начинками.

— Никому из поклонников не нужна ты со своими приманками. Мы не пили из графинов, а конфетки дарили по штучке, потихоньку и осмотрительно. Ты же пробуешь все ликеры подряд и раздаешь свои прелести пригоршнями. Пресытишься ты, пресытятся они. Мы дарили одному — кто нам нравился, а вы бегаете за всеми без разбора, любой кажется опьяняющим напитком, вы и свои прелести разбазариваете первым встречным; у нас был один молодой человек, ваши — все, и вы — все для них.

— Мы тоже выбираем напитки и не предложим свои конфеты кому попало, но ведь давно известно, что супружеская верность существует только в романах.

— Фу! — брезгливо отвернулась мать. — Как ты можешь так говорить? Постыдилась бы! Поросенок.

— Поросенку весело.

— Но что из него вырастет?

— Естественно дальше следовала бы «свинья», — ответила Желка. — Полезное животное.

— Да, — после смерти. А нужно быть полезным при жизни.

— Разумеется: выбрать при жизни самое приятное и заготовить впрок, поэтому надо пробовать и отбирать, что по вкусу. Если тебе не нравятся ликеры, рюмки и конфеты, возьмем другое сравнение: когда мы покупаем материал на платье, нам предлагают самые разнообразные ткани, и мы берем их в руки, мнем, выдергиваем нитки, рвем, рассматриваем, наконец, покупаем или откладываем в сторону. Так же поступают мужчины, и, в частности, пан комиссар Ландик. Он не был бы мужчиной, если б ему не нравились девушки. «Нет монаха, который не погнался бы за юбкой, нет попа, который держал бы повара, а не кухарку». Ты знаешь отца? А отец…

— Поросенок, поросенок, — останавливала ее мать, — сказанное тобой лишь доказывает, что ты покупаешь подержанное, побывавшее в руках, то, что уже мяли, рвали и отбросили другие. Вы — пролетарии любви, нищие, бедняки! Одеваетесь в поношенные тряпки, подбираете крохи с чужого стола. Я не взяла бы конфету, которую уже кто-то клал в рот и обсасывал.

— Значит, с твоей точки зрения, девушке, обманувшейся в любви, или молодой вдове нельзя выйти замуж, а юноше, покинутому своей возлюбленной, или вдовцу и вообще уже любившим — нельзя жениться.

— Вы — и любовь! При такой чехарде спроса и предложения никто не успевает овладеть вашим сердцем.

— В самом деле, из моих поклонников ни один не овладел моим сердцем. Оно из песка. Если его раскалить докрасна, многие на нем «спекутся», но никто не пустит в нем корни.

— И на песках растут пальмы, кактусы, встречаются оазисы.

— Мы не в Африке.

— В таком случае — крапива. Однако мы видели, как пан комиссар пытался укорениться.

— Ничего вы не видели. Видели только, как мы целовались. Поцелуи, даже не будь они упражнениями для шеи, — не семена любви, не ее цветы, не плоды. Поцелуи — всего-навсего «приправа», «гарнир». Семя, цветок, плод любви — это…

— Поросенок, поросенок, замолчи.

— Будь довольна, что я остановилась на «гарнире».

— Хотела бы я знать, к чему этот гарнир, если нет ни рыбы, ни мяса.

— К поросятине, мама, если говорить откровенно.

— Фу! Я не знала, что на обед будет свинина.

Мать нажала кнопку звонка под лампой, чтобы подавали следующее блюдо, и напомнила с озабоченным лицом:

— Оставь Яника в покое, и он пусть тебя забудет. Не беги за телегой, на которую тебя не посадят, не карабкайся на деревья в чужом саду. Это несовременно, некрасиво и, значит, некультурно.

— У любой культуры есть сцена и кулисы. На сцене все чудесно, а за кулисами — интриги и споры, обман и жестокость. Но если ты хочешь, я захлопну ставни, запру лавку со сластями, буду все держать в темноте и ждать, пока телега сама подкатит ко мне, а соседнее дерево нагнется, протягивая свои плоды. Оставлю всех в покое. Никто мне не нужен.

Мать недоверчиво взглянула на дочь — серьезно ли она говорит? Сомнительно. Лицо Желки было непроницаемо, строго, словно она и в самом деле решила никому не улыбаться. Она смотрела прямо на мать, и глаза ее холодно блестели. В душе Желка сама не верила, что способна отвернуться от всех молодых людей. Ведь это все равно, что сию же минуту уйти в монастырь. Но с Яником она больше не желала иметь ничего общего, — ну его, но она даст понять, что он низко обошелся с ней, притворялся, обманывал, играл словами, чувствами, что он невоспитан и вообще дурак.