Демократы - Янко Есенский

— И не знаешь! Сколько было в каждом?

— По четыре кило.

— Ну и… дурак ты.

— Ааа, — как будто только сейчас сообразил Замочник, — «пырибыри, пырибыри». Этот пан с бородой, как обожженный кирпич?

— Во-во-во.

— Ничего, — зачмокал губами Замочник, словно сардинку съел, — подходящий. Прислал бы хоть шкварок к этой крупе.

Ландик отложил газету, вытащил блокнот, как это делал «дорогой дядюшка», и записал:

«В Сельнице отправить шкварки».

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Политический вексель

Розвалиду не хотелось выздоравливать. Раны на лбу и на затылке уже затянулись, пластыри отставали, их бы и совсем можно было снять, но зачем подниматься с постели? Делать все равно нечего. Из банка его выбросили. А куда идти, если не в банк? В течение тридцати лет он каждое утро в девять часов тихонько притворял дверь и быстрой, твердой походкой направлялся к двухэтажному дому, где большая вывеска с выпуклыми позолоченными буквами гласила:

На привычной тропке поставлен крест, путь ему заказан. А коли так, то и вообще ходить незачем. Потеряв под ногами почву, он потерял интерес к жизни. Ничто не радовало, а если ничто не радует, следовательно, он мертв. А мертвому положено лежать.

Когда доктор заявил, что лежать больше нет необходимости и, кто хочет жить, должен встать на ноги, Розвалид чуть было не взорвался: «Не хочу жить!» Но промолчал — рядом стояла жена, а у нее слабое сердце, такое заявление взволновало бы ее. Розвалид поднялся с постели, но из дома не выходил. Он не покажется людям на глаза, не хватало, чтоб они смотрели на него соболезнующе или со злорадством! И как объяснить каждому, что с ним случилось и почему? Розвалид слонялся по огромным пустым комнатам. Ковры были сложены рулонами в передней; мебель, в беспорядке составленная по углам, ожидала, когда ее увезут — так распорядился экзекутор, надеясь, что это подействует на директора и его жену и вынудит их погасить проклятый долг. Казалось, с мертвеца сорвали одежду, обнажив струпья, язвы, гнойники, обезобразившие тело. Так и хотелось прикрыть его чем-нибудь.

Розвалид нервно ощупывал пластыри на лбу и на выбритом затылке, словно для него очень важно было убедиться, держатся ли они. Горбатой тенью бродил он с места на место, неумытый, нечесаный, в шлепанцах, а пояс халата тянулся за ним по полу, как веревка за висельником, сорвавшимся с перекладины.

Он останавливался то посреди комнаты, то поодаль от окна, выглядывая на улицу. Ему мерещилось кладбище. Телеграфные столбы виделись ему крестами, голые деревья без листьев — нищими, окна и грязные стены зданий — склепами, почерневшие сугробы снега вдоль тротуаров и крыши домов — рядами могил.

Возчики на телегах, груженных длинными бревнами, напоминали везущих длинный гроб похоронщиков в балахонах. Из лошадиных ноздрей валил пар, как от заупокойного кадила. Всюду смерть. Откормленные голуби летали в ясном небе, воробьи клевали навоз, мужики покрикивали: «Нно! Нно!» Скрипели колеса. Перебежал дорогу улыбающийся провинциал в полушубке. Там еще царила жизнь… Розвалид не замечал ее. Он погрузился в себя, в свое прошлое, передуманное сотни раз; оно все еще терзало его душу как хищная птица. Было больно. Боль лезла в горло, в нос, в глаза, а он держал хищника у раны, чтобы тот клевал и терзал ее: пусть больно.

Розвалид опустился в кресло у печки. Он только теперь осознал, как все произошло.

Это подкралось незаметно, началось с одного неверного шага.

В провинции в обычной жизни человек, сделавший неверный шаг, может сломать ногу, а вот директор банка — погубить свою жизнь.

Однажды ему принесли два векселя, подлежавших оплате. Один вексель, в пятьсот крон, был на комиссара Ландика; второй, так называемый «политический» — на полмиллиона, был подписан людьми, занимавшими видное положение в общественных, торговых и главное — в политических кругах, с помощью которых, в случае надобности, учреждение, а значит, и его руководитель, может добиться многого. У них связи в правительстве. Банку не стоило ссориться с ними, опротестовывая вексель. Другое дело Ландик: он «совращал» его кухарку.

И директор решил:

— Вексель Ландика опротестовать. Второй будет господами оплачен. Я об этом позабочусь.

Так был сделан первый ложный шаг.

А сделав ложный шаг, человек, чтоб не упасть и удержать равновесие, пытается опереться не только на другую ногу, но и хватается руками за воздух, принимая самые нелепые позы. Так и директор Розвалид: споткнувшись, но глубоко веря в благородство высокопоставленных лиц, даже не доложил об этом векселе правлению банка. Шли недели и месяцы, а важные персоны отмалчивались. Не откликались на письма, не помогли ни устные напоминания, ни личные посещения, ни вопли отчаяния, ни просьбы: они хранили молчание, как Дунай, не прожурчали весело: «Все будет в порядке». Безмолвно катили серые, желтые, черные волны, стояли молча, чуть покачивались, заложив руки за спину, и тупо разглядывали перепуганного человека.

Розвалид писал, но поручители разучились читать; он суетился, ходил к ним, а они не двигались с места; чем громогласнее был он, тем молчаливее становились они; чем больше он отчаивался, тем веселее делались они; чем больше он их просил, тем больше они теряли слух и память.

«В первый раз слышу об этом векселе». — «Но на нем ваша подпись». — «Не помню… Я у вас не занимал…»

Кое-кто был ехиднее: «Ха, надо было опротестовать!» Другие пугали: «Бросить на ветер полмиллиона, — какое легкомыслие!» Нашелся и такой, что весело расхохотался: «Мне и на ум не приходило, что в моем возрасте можно эдак вывернуться», — намекая на то, как он ловко «отвертелся» от поручительства.

Должник был человеком весьма ценным, да вот подпись его на векселе ничего не стоила. Он посочувствовал директору, но что можно было сделать, если у богачей были ледяные сердца и медные лбы? Он только объяснил, что деньги вложены в Кооператив по выделке кож с ограниченной ответственностью, который находится в руках христианских социалистов, и посоветовал обратиться к руководству партии. Но руководство состояло главным образом из тех же господ поручителей, и кожа их мало чем отличалась от грубых, необработанных кож на складах «Кооператива», и пробить ее, как мы видели, оказалось невозможным.

— Нас это не касается, — решительно отрубило почтенное руководство.

Розвалид схватился за голову. Не найдя в ней ума, за который можно было бы взяться, он полез в ящик и вытащил старый револьвер.

Как же так! Все деньги, скопленные за тридцать лет службы, ценные бумаги, дом, доставшийся от родителей, драгоценности жены, серебро — лишиться всего из-за посторонних людей! Прежде чем выстрелить, он обошел всех адвокатов в городе. Те его отругали:

— Раньше надо было думать.

«Погибший человек, — размышляли они. — Все, состояние пойдет на уплату векселя. К тому же замешаны влиятельные люди… Кому охота связываться?..»

Розвалид онемел.

Он слег. Револьвер под подушкой. Директор почувствовал, что он — ничто, существо, потерявшее всякую ценность, как тот просроченный вексель в портфеле, раньше стоивший дорого, позже ставший сомнительным, а теперь — бумажка, простая бумажка.

Оставалось дожидаться ревизии.

После окончания ревизии ему перестали приносить почту. Бумаги подписывал заместитель. Его больше не звали проверять ссуды. Он уже не вел переговоров с клиентами. У него на глазах это делали другие. Ему больше ни о чем не докладывали. Не знакомили с протоколами. Попросили покинуть заседание совета правления под предлогом, что речь пойдет о нем. Припомнили все убытки со дня основания банка, обвинив в них Розвалида. Он не знал, что происходит в банке, но догадывался, что все настроены против него. На его вопросы отвечали дерзко или отмалчивались. Его не замечали, будто его вовсе не было. Это был сдержанный, но явный бойкот, организованный ревизионной комиссией. Дерзость служащих все возрастала и, наконец, достигла апогея: дверь его кабинета, выходившую в зал, где сидели служащие, задвинули столом, чтобы директор не мог выйти к ним. Когда он возмутился, желторотый практикант, которого он сам устроил в банк, бросил ему в лицо:

— Приказывайте у себя дома.

Розвалид пригрозил наглецу, но, прежде чем он успел рассчитаться с ним, рассчитали его самого. Директору вручили уведомление об увольнении за причиненный банку ущерб, который он должен возместить.

Он защищался.

Не помогло. Прислали одно обвинение, затем второе и третье. Наглое письмо жене, что и она несет ответственность за убыток. Явились суровые, бесцеремонные, неумолимые экзекуторы, опечатали имущество. Однажды вечером рядом с казенными печатями мебель запятнала и кровь до смерти измученного директора; и затрепетало сердце жены, готовое разорваться и остановиться…