Отец Арсений - Сборник

Пока оформляли на работу, поехал под Смоленск, в «выселки», к Марьюшке, набрал продуктов в рюкзак и две сумки, мысль только одна: скорее встретиться. Добрался, «выселки» пострадали мало – из сорока дворов сгорело только восемь. Дом Марфы Павловны не пострадал, но обветшал и стал (так мне казалось) меньше. Дверь подперта палкой, хозяев нет дома. Разволновался, спросить некого, даже ребятишек на улице нет. Присел на поленья, волнуюсь, жду, время уже к вечеру. Смотрю, идут две женщины, бросился к ним и увидел Марфу Павловну; обнимаю, целую, плачем оба и первый вопрос, где Марьюшка? Где Петр Сергеевич?

Вошли в дом, втащил рюкзак, сумки и бросился расспрашивать. Марфа Павловна сказала: «Разговоры после будут, давай возблагодарим Господа и Владычицу нашу Богородицу, под покровительство Которой вручала тебя и Марьюшку, что сохранила вас», и стали молиться. Кончили, стала рассказывать Марфа Павловна, а я весь в ожидании Марьюшки, что с ней стало за эти годы? Расставались – было ей шестнадцать лет, а сейчас двадцать один год, все могло случиться. Словно прочтя мои мысли, Марфа Павловна сказала: «Не волнуйся, Алексей – Марьюшка только о тебе думала, все годы ждала». Услышал шаги, скрипнула дверь, и вошла моя Марьюшка, а я за занавеской притаился, и первые ее слова были: «Мама, от Алеши письма не приносили?»

Лицо, руки у рукомойника вымыла, одернула и встряхнула платье и вечным женским жестом стала поправлять свои волосы, заплетенные в косы. Подошел тихонько, обнял Марьюшку, вздрогнула, испугалась и гневно начала вырываться, обернулась, обхватила меня руками, до боли сжала мою голову и одну фразу шепчет: «Алешенька! Алешенька! Милый, вернулся, вернулся! Благодарю Тебя, Господи! Благодарю Тебя, Матерь Божия!»

Вошел и Петр Сергеевич, радости конца не было, но первые слова его были: «Помолимся Богу!» Постарел, осунулся он, шел ему уже семьдесят первый год. Худой и на вид болезненный. Марфа Павловна приготовила обед, разложила продукты, привезенные мной, сказав: «Алеша! Голодно в деревне, лебеду едят, отнесу кое-что людям, и особенно бабушке Анне, и обедать сейчас к нам позову». Отобрала, что нашла нужным, а мы трое остались и стали рассказывать и расспрашивать друг друга. Вскоре пришли Марфа Павловна и бабушка Анна, пообедали и почти до ночи проговорили.

Через два дня пошли с Марьюшкой в сельсовет, зарегистрировали брак и возвратились в «выселки». Но это был формальный брак, необходимо было обвенчаться в церкви, и только тогда станем мы мужем и женой. Зарегистрированный брак отпраздновали пирогом и позвали бабушку Анну. Прошло почти пять лет, много бед перенесла она, убило двух сыновей, погибла при пожаре дочь с двумя детьми, сгорел дом, но не изменилась бабушка – доброжелательная улыбка часто появлялась на лице, была приветлива и добра. Несколько раз я привозил ее к нам в Москву, и в доме становилось радостнее и светлее от хрупкой маленькой старушки.

Прожил пять дней и увез Марьюшку в Москву, радостный, счастливый, благословляемый Петром Сергеевичем и Марфой Павловной. Много перенес трудного, всю войну стоял лицом к смерти, но самый большой удар получил по приезде домой. Приехали, переполненные счастьем взаимной любви, вошли в комнату (мы жили в коммунальной квартире), кричу: «Мама, мама! Жену привез Марьюшку, посмотри на мою красавицу!», а Марьюшка и впрямь красавица, каких не сыщешь, и на лице столько приветливости, очарования и внутренней привлекательности, глаз оторвать нельзя. Конечно, одета по-крестьянски: платок на голове, кацавейка колхозная, башмаки грубые.

Встала мама. Подошла к нам, оглядела Марьюшку холодно, спокойно и вместо радостного приветствия неожиданно сказала: «Ты что, не понимаешь? Деревню в дом привез, в Москве интеллигентную найти не мог?», – и, не поздоровавшись, вышла из комнаты. Растерялись мы, больно задели меня и Марьюшку сказанные с презрением и злобой слова, и, главное, непонятно – почему? Мама знала, что я ехал за Марьюшкой, знала, что эта семья выходила и спасла меня. Знала. Невзлюбила мама Марьюшку, так невзлюбила, что жизнь стала невыносимой, слышались замечания, осуждения, злобно сказанные слова.

Марьюшка на любые мамины слова не отвечала, мысленно молилась, выполняя все, что требовала мама. Я уже работал в «ящике», а Марьюшка поступила в вечернюю школу в восьмой класс. Прожили четыре месяца, и увидел: так жить нельзя. Пытался несколько раз поговорить с мамой, но, кроме оскорблений и поношений Марьюшки и меня, ничего не услышал. Что произошло с мамой – не понимал, всегда видел в ней глубоко верующего человека, отзывчивого и доброго, а сейчас?

Знал, что была духовной дочерью отца Арсения. Где он был в 1945–46 гг, никто не знал, говорили – расстрелян или умер в лагере. Переговорил с Ниной Александровной, Верой Даниловной, Юлией Сергеевной, Наталией Петровной, друзьями мамы по общине. Рассказал о нашей обстановке, познакомил с Марьюшкой, полюбили они ее, и даже какое-то время жили мы у Ирины Николаевны. Переговорили они с мамой, но она еще больше озлобилась.

Не понимал отношения мамы, озлобленности и видел, что сейчас ничто не изменит ее. По приезде в Москву мы обвенчались на квартире Ирины Николаевны, венчал приехавший из Костромы отец Евгений, в прошлом один из братьев общины, ставший иереем и при патриархе Алексии служивший уже в церкви. Прожили почти семь месяцев в атмосфере полной ненависти, и чем дальше, тем становилось хуже. Жить вместе стало невозможно. Поехали в Мытищи, с большим трудом сняли комнату, отдали деньги за два месяца вперед, собрали вещи и сказали маме, что завтра уезжаем, тебе без нас будет легче.

«Скатертью дорога», – ответила она. Отпросился с работы, встали утром, уезжать надо. Мама лежит и бредит, смерили температуру – 40,6°С, где тут об отъезде думать! Три месяца проболела мама, двухстороннее воспаление легких, грипп с какой-то латинской буквой, тяжелое осложнение на почки. Выходила ее Марьюшка, а лечили Ирина Николаевна и Юлия Сергеевна, они доставали антибиотики и пенициллин, которые тогда было трудно достать. Днем и ночью дежурила Марьюшка и при этом продолжала учиться. Поправилась мама, но еще больше озлобилась на меня и Марьюшку. Поговорил со своей сестрой, и вторично поехали в Мытищи, сняли другую комнату и решили в воскресенье утром уезжать, в пятницу утром мама ушла, предупредив, что придет в воскресенье. Сказал, что уезжаем, но в ответ ничего не услышал.

Поехали в церковь в Донской монастырь (малый собор Покрова Богородицы), храм почему-то открывался редко и в основном по большим праздникам, мы всегда старались приходить сюда, потому что молиться было, особенно у гробницы патриарха Тихона, благостно. Спокойствие и умиротворенность сразу охватывали душу – в этом храме мы отдыхали от забот, тревог и словно уходили в другой мир, оставляя все житейское.

Домой шли пешком, путь был далекий, шли и молились, изредка говорили о завтрашнем дне, и опять каждый из нас молился про себя. Дома молиться не могли, мама отказалась молиться вместе, а когда мы начинали молиться вслух, мешала нам.

Наступило воскресенье, мама пришла растерянная, отрешенная, нервно подергивая плечами, стала перекладывать какие-то книги и, когда мы стали прощаться и я попросил благословить нас, резко обернулась, пошла к Марьюшке, и у меня мелькнула мысль: сейчас ударит.

«Вон из моего дома, и никогда больше не приходите!». Мы ушли подавленные и ничего не понимающие. Вот так сложилась наша жизнь. Год прожили в Мытищах, два раза переезжая на другие квартиры, потом, по милости Господней, предприятие, где работал, дало однокомнатную квартиру в Москве – в то время это было подлинное чудо. Марьюшка и я тосковали по Марфе Павловне и Петру Сергеевичу, несколько раз ездили в деревню, жизнь там была голодной и тяжелой: все, что колхоз выращивал, государство отбирало.

Надо было увозить Марфу Павловну и дедушку. Понимали, сложно будет жить вчетвером в однокомнатной квартире, а еще более сложно с пропиской в Москве. Однако и здесь проявилась Милость Божия, наше учреждение построило под Москвой несколько домов, кому-то из работников министерства (мы входили в его подчинение) понадобилась однокомнатная квартира в Москве, и мне предложили две комнаты в трехкомнатной квартире в новых домах. Согласился, прожили год, но почему-то за это время никого не вселяли. Помолились мы с Марьюшкой, и решил пойти на прием к нашему генеральному директору. Попасть было трудно, но меня принял. Рассказал, что хочу привезти из деревни мать жены и деда, комната в квартире пустует больше года. Выслушал благожелательно, сказал: «Посмотрим». Решил, что ответ начальства «посмотрим» означает вежливый отказ, но через неделю позвонили из жилотдела предприятия и сказали зайти за ордером. И то, что принял меня «генеральный», и то, что получил комнату, было великой милостью Господа.

Поехали за Марфой Павловной и Петром Сергеевичем. Петр Сергеевич лежал больной, состояние было крайне тяжелым, о переезде в Москву не приходилось и думать, мне пришлось уехать, Марьюшка осталась в деревне – благо были у нее летние каникулы. Через четыре дня получил телеграмму: «Дедушка умер».