Теневые владыки: Кто управляет миром - Миша Гленни

«Все эти люди здесь, в Каме, зависят от якудзы», — говорит Джанго, мой гид по Камагасаки, где самые бедные и отчаявшиеся жители Осаки перебиваются поденной работой. Перед нами скучились в очереди массы людей: некоторые из них явно китайцы и корейцы, некоторые определенно буракамины (люди низшего класса Японии, рожденные, когда действовала система кастовой дискриминации) и прочие, чья жизнь на каком — то этапе вошла в штопор. Небритые, иногда беззубые, безучастные, они выстроились перед Биржей труда Камагасаки, которая высится бледным серым монументом чиновничьему функционализму. Здесь не видно бесконечно вспыхивающих огней, световой рекламы и нескончаемого шума электроники, которые характерны для многочисленных японских городов. «Мы ждем автобусы, которые должны отвезти нас в приют для бездомных, где мы сможем выспаться», — поясняет один изможденный мужчина. «Там не всем хватит места», — добавляет он, и это означает, что те, кому не посчастливится, будут спать под пролетами железнодорожного моста в Каме.

«Агенты по трудоустройству здесь на 85 % — люди якудзы, — продолжает мой друг Джанго. — Сюда надо приезжать к 5.30 утра, когда они появляются и отбирают самых лучших». Джанго начинал здесь поденным рабочим в конце 80-х, в те времена разраставшийся пузырь породил спрос на новые здания. «Тогда, конечно, было полегче, потому что был высокий спрос на строительных рабочих, — вспоминал он. — Единственным критерием, которому требовалось отвечать, было знание японского в рабочем объеме».

Мы идем по обшарпанным улицам Камы, мимо крошечных отельчиков, где за 10–15 долларов самые удачливые из рабочих могут найти ночлег. Проходим мимо нового полицейского участка, напоминающего крепость: это часть нового, «послепузырного» имиджа, с помощью которого полиция показывает, что как-то борется с якудзой. Но эта иллюзия стремительно рушится, когда мы набредаем в этом захолустье на два безупречных, величественных краснокирпичных здания, возле которых припаркованы лимузины с затемненными стеклами. «Единственное, что изменилось после закона о борьбе с организованной преступностью, принятого в 1992 году, так это то, что якудзе запрещено вешать на своих зданиях таблички с именами и символами своих членов, — и Джанго ненадолго останавливается. — Видите этого парня на перекрестке? Рассматривайте его поосторожнее. Он из якудзы — наблюдатель игорного притона». Когда мы проходим мимо, открывается небольшая дверь, и нашим глазам предстает кружок сидящих в полутьме любителей маджонга.

Мы проходим в бар в углу помещения. Заприметив нас, посетители — прокуренное разнолюдье рабочих, пьяниц и отбросов общества — разражаются бурным приветствием. За узкой барной стойкой владелица заведения развесила картинки из календаря, изображающие знаменитые туристические места: Лондон, Нью-Йорк, Прагу, Каир и другие города, откуда до Камы добираться несколько световых лет. Вместо привычной плазменной панели установлен допотопный телевизор 70-х годов, — он уже на последнем издыхании, но японские музыкальные видеофильмы показывает исправно. В общем и целом, существует стереотип, будто японцы на людях весьма сдержанны, однако в него трудно поверить, когда видишь, как владелица бара, лучась радостью при виде Джанго, ставит перед нами немного сырой рыбы и тофу. Она хватает телефон и звонит друзьям: «Джанго пришел, заходите!»

Джанго не появлялся в этом баре пять лет, однако его тут приветствуют, словно он футбольная звезда, явившаяся в город своего детства. Собравшиеся совсем разбушевались, когда он схватил микрофон и запел под караоке любимую песню мафиози якудзы, хит всех времен про двух братьев, сдобренный неизбежными темами верности, дружбы и смерти. Пока звучный басок Джанго оглашает бар этой историей на диалекте рабочих Осаки, рукав его футболки задирается и обнажает татуировку на предплечье — синий хвост дракона, раздвоенный конец которого является для людей достаточно веским предупреждением.

Мы устраиваемся по соседству с несколькими людьми, которые угощаются сырым осьминогом, и Джанго рассказывает мне, как повстречал своего старого наставника из якудзы по имени Кен-чан. «Я вошел, и он принялся меня разглядывать. Это очень важно в такой сцене, — надо вести себя как мачо. Они всегда проверяют, что ты за мужик. Они могут делать это тонко, а могут погрубее и понапористее. Меня никогда не смущало, что на меня пялятся, потому что я умел бросить ответный взгляд».

Хотя Джанго некрупного сложения, в восемнадцать лет он стал чемпионом страны по каратэ среди молодежи. «Тем, кто занимается боевыми искусствами, мои слова, наверное, не понравятся, но по своей организации бизнес обучения единоборствам в Японии во многом напоминает якудзу: додзё (школы), само обучение, и то, как сенсэй (наставник) обращается с учениками. То, что говорит сенсэй, не полежит сомнению, и ученики должны очень внимательно его слушать. Когда сенсэй покидает додзё, он общается с учениками так же, как и в нем. Они должны носить его сумку, поэтому он очень красноречиво и открыто демонстрирует свое положение. Даже то, как они приветствуют друг друга и как говорят, очень напоминает язык якудзы». Знакомство Джанго с обычаями мира единоборств оказалось тем решающим обстоятельством, благодаря которому якудзам удалось добиться его доверия.

Кен-чан подружился с Джанго и показывал ему ресторанчики Камы. «Все это держу в руках я», — пояснял он, когда мама-саны, хозяйки заведений, передавали ему наличность. «Я никогда не видел, чтобы хоть кого-то из них к этому принуждали, — настаивал Джанго. — Это был не просто рэкет, это была настоящая защита. Никто никогда не тронул бы заведения Кен-чана, иначе последствия были бы самыми ужасными. А если полиция не могла или не хотела делать свое дело, вам нужно было обратиться к кому-то вроде Кен-чана, чтобы он вам помог. Если возникал хоть намек на неприятности — буйные клиенты, неоплаченные долги, ссоры, приставания, — мама-саны звонили Кен-чану, и его ребята немедленно появлялись, чтобы разобраться. Все утверждали, что от полиции вообще нет толку. Кен же выполнял то, что обещал — он-то и оказывал настоящие услуги».

Очень скоро Кен-чан стал брать Джанго на обходы по сбору дани с куда более важного источника доходов — Намбы, одного из крупнейших увеселительных кварталов Осаки.

«Мы заходили в заведение, он вызывал «маму». Мы выпивали что-нибудь. Мы пели под караоке песню или две, и, пока я болтал с официантками, Кен-чан заходил куда-нибудь за угол, и там ему отдавали деньги. Все делалось на дружеской основе — никто не противился и не перечил, так что мне казалось, что все в порядке вещей. Конечно, приходили мы не одни: с Кен-чаном было несколько молодых костоломов, двое или трое крупных ребят. У некоторых были обритые головы, золотые цепочки или недоставало мизинцев, так что было абсолютно ясно, кто это пришел».

Как-то раз Джанго вышел из бара в Каме с двумя приятелями, которые с ним выпивали, чтобы отправиться на метро домой. На его друзей насели двое других посетителей бара, заявившие, что те должны им деньги. Когда в воздухе засвистели кулаки, приятели Джанго позвали его на помощь: «Давай же, каратист, помоги нам! Где твоя сила?» Джанго не двинулся с места. Он нарушал узы верности, не придя на помощь своим друзьям, которые теперь никогда бы с ним не заговорили. Но выбора у Джанго не было: вмешаться он не мог, поскольку это поставило бы под угрозу всю его жизнь и заработок в Японии.

Дело в том, что Джанго — не японец, а профессор университета, который родился и вырос в месте, где якудза никогда не вербует своих бойцов — в городе Брегенц, столице самой западной и непритязательной австрийской провинции Форальберг, недалеко от озера Констанц, расположенного возле границы с Германией и Швейцарией.

Джанго — или Вольфганг, как его зовут на самом деле, — вел двойную жизнь: днем он читал лекции в Институте Гёте в Осаке, а вечерами выходил в город с Кен-чаном, который любил представлять его как своего иностранного помощника. «Я должен сказать кое-что откровенное и шокирующее — мне по-настоящему нравится этот мир, — говорит Вольфганг, который рассказывает о своей связи с якудзой исключительно искренне. — Может быть, это из-за каратэ и этих прогулок с гордым видом, — с этим чувствуешь себя настоящим мужчиной. Но сильнее всего я был потрясен, когда заметил, как на нас смотрели обычные люди, пока мы вчетвером или, может, впятером шли по улице, и я, конечно, шел в середине. Они отводили глаза, и у многих во взгляде был страх. И должен сказать, что да, в каком — то смысле мне нравится вот так гордо вышагивать, когда все выказывают тебе уважение. Но как-то вечером я заметил, что это чувство развращает и соблазняет меня».

Доктор Вольфганг Герберт, один из ведущих австрийских японистов, проводил исследования для своей докторской диссертации, погрузившись на самое дно Осаки. Он принадлежит к тому новому типу исследователей, которые за последние пятнадцать лет полностью преобразили научные методы и воззрения применительно к организованной преступности. Вместе со своими коллегами в России, Западной Европе, Южной Африке и Соединенных Штатах (и, без сомнения, в других странах) он собрал огромное количество материала по культуре, устремлениям и экономическим мотивам деятельности крупных преступных структур.