Полынь - Леонид Корнюшин

Женщина сжала губы, замолчала. Она закурила мятную, успокаивающую сигарету, затянулась несколько раз подряд, — в горле у нее что-то всхлипывало жалобно и безутешно.

Равнодушные далекие звезды глядели на землю, освещенную голубым светом. Тени от каштанов, недвижных, похожих на изваяния мудрецов, стояли на дороге возле костела.

— Вилли, наконец, кончил школу и блестяще поступил в консерваторию. Потом он победил в конкурсе — о нем писали в газетах. Но Карл и Курт стояли все на том же, другом берегу. Правда, муж ездил к Вилли искать примирения, звал под родительскую крышу. Вилли отверг его предложение. Он сказал — о мой бог! — он сказал, что лучше провалится сквозь землю, чем станет слушать бред Карла и Курта.

Карл говорил мне: «Это дело коммунистов. Они приведут Германию к катастрофе. Завтра наши дети будут убивать своих родителей». Мне было дурно. Потом в музей, где я тогда работала, ко мне пришел Вилли. Он был очень мрачен, но я видела, что в худом, слабом теле его клокочет вулкан энергии. Мы сидели на увитой плющом террасе и слушали, как на площади маршировали под музыку штурмовики. Не скрою, было очень красиво смотреть, как колыхались ровные коричневые шеренги. С балконов им аплодировали домохозяйки. И вдруг я увидела своего Курта. Он шел крайним и шел очень красиво. Я даже встретилась с ним глазами.

А Вилли побледнел. «Мне страшно, мама, — сказал Вилли. — Мы сгорим».

И он ушел, закрыв ладонью лицо. Но самое страшное было потом, вечером, ночью. Курт и Вилли сцепились на тротуаре. Курт был очень сильный, он много занимался боксом. «Унесите эту красную сволочь, чтоб не воняла!» — кричал Курт, когда Вилли корчился от боли.

Женщина опять умолкла и надолго, все ниже клонясь к земле; теперь она показалась мне старухой.

— И тогда я ушла из дома. Через четыре дня я вернулась. Сейчас я презираю себя… Но так было… Я простила Курта. Он приходил ко мне каждый вечер. В его глазах сверкал огонь. Он говорил: «Мама, о нас еще будут складывать песни. А Вилли проклянет наша германская история». То же самое мне говорил Карл. То же я читала в горячих глазах младшего. И потихоньку я, мать, тоже стала понимать: Германии нужны сильные люди. Нет, я не осуждала Вилли, поймите. Мой мальчик был слишком хрупок, он вызывал в моем сердце лишь одну жалость. А Курт… как ни странно… освежал мозг, сердце… В газете промелькнуло имя Вилли. Он вошел в какую-то антивоенную секцию. Огонь уже полыхал там, у вас, в России. И Вилли погнали туда, в штрафную роту. Вот я вижу тот миг. Закатное солнце, музыка, букетики цветов… Улыбки девушек. Улыбки, море лиц и улыбок, тех, кто уезжал с Вилли. Но Вилли не улыбался. Он угрюмо кивнул мне головой, ссутулил плечи. Больше он не оглянулся, и долго я видела его плечи и тонкую, совсем детскую шею. А через двадцать четыре дня мы получили извещение, что он убит. Где-то под Смоленском.

Женщина снова умолкла. Несколько раз, от усталости ли, от того ли, чтобы снять с себя видение прошлого, она судорожно провела ладонью по лицу. И так минуты на две-три задержала эту узкую сухонькую ладонь на своих глазах, склонила, понурила голову. И ночью, даже ночью, в густой ветреной темноте, слабо и призрачно освещаемой недавно всплывшей луной, первым снегом — порошей белела ее седина.

— Пожалуйста, есть у вас сигареты? — попросила она, подняв голову. — Мои кончились.

— У меня плохие папиросы, — сказал я.

— Все равно.

Ночь, должно быть, стекала к своему концу: уже по горизонту, по вершинам старого бора, неясно, робко проступил свет нарождающейся далекой зари. Казалось, черные сосны стояли в густом розовом молоке. Женщина потушила недокуренную папиросу.

— Кажется, устанавливается погода, — сказала она, посмотрев на небо.

— Пора бы. Дожди портят курортный сезон.

— Дожди… — произнесла женщина задумчиво. — А тогда, в то лето, было очень сухо. Стояла тридцатиградусная жара. Это было настоящее пекло. Я верно произношу — пекло?

— Да, вы говорите с небольшим акцентом.

Женщина сказала глухо, глядя на свои ноги:

— Русский язык я усовершенствовала там, в одной штабе СС. Но тогда я еще плохо владела русским.

— Вряд ли, — сказал я, — иначе они не взяли бы вас.

— Но это все из-за Курта. К нам на квартиру, прямо на квартиру, в час ночи вместе со своим начальником он привез до полусмерти избитого, сбежавшего из лагеря, русского комиссара. О, я не знала рангов, знаков отличия. Я видела лишь его разбитое большое лицо. Курт сказал мне: «С этого дня ты будешь переводчицей органов СС. Допроси его».

У Карла в ту пору обострился радикулит. Его не взяли, но на войну он ушел сам. «Я исполню свой долг», — сказал мне Карл.

Из штаба на фронт уехал и Курт. Я провожала его. Мне горько сознавать, что Курт — мой сын. Да, поймите — Курт стал чужд мне. Я даже его боялась. Боялась своего сына. Он иногда шутил, но у него не было на лице улыбки. А я заплакала, когда прощались. Я тогда подумала, что моя жизнь пришла к концу. Я одна шла по улицам нашего старого Шнайдемюля. В этом городе я познакомилась с Карлом. Здесь родила и вырастила детей. А теперь я была одна. Я села в сквере на скамейку. «Вот, — пришло мне в голову, — здравствуй, одинокая старость». Мне показалось, что я вижу на востоке зарево. Зарево над вашей Россией. О, я не скрою — вместе с ужасом мне было даже приятно. Ведь наши мальчики добывали нам рай. Но приятно было лишь миг. Сердце… Поймите — сердце женщины, материнское сердце. Сердце мне подсказало: «Они добывают гробы». «Березовый крест» — эти два слова часто произносил Вилли. Мне почудилось, что по улицам ползут кресты. Я поднялась со скамейки, вышла из парка. На улице мне встретилась женщина примерно моих лет. Она была в черном, траурном платье. Я узнала — это была Маргарита, жена Краузе, владельца пивной. «Мой муж убит», — сказала она мне, но не заплакала. Она даже усмехнулась. «Отто пишет, что отомстит за Фридриха», — сказала Маргарита немного спустя.

А я опять подумала: «Березовый крест». Но дух возбуждали газеты, радио, кинофильмы. Все это кричало о великих свершениях. Иногда это действовало на психику. Возбуждали письма моих мальчиков с фронта. «Германия поднялась из пепла», — писал Курт. У Карла в отличие от Курта и младшего не было оптимизма в письмах. Я понимала, что Карлу тяжело физически — ему шел пятидесятый год. Постепенно он не стал приписывать: «Хайль Гитлер» и «Мы победим». И дядя Ганс, наш сосед, уже не ворчал на него. «Старый ворон без мозгов», — как он говорил о Карле.

Весной, ранней холодной весной сорок второго года, неожиданно вернулся Карл. В квартиру его внесли на носилках — у мужа не было обеих ног. Я не узнала Карла: передо мной сидел изможденный, покалеченный человек. В груди у него хрипело, он все время кашлял. Карл взял мою руку и стал плакать. «Гретхен, — сказал он, — мы пережили ад русской зимы». День ото дня Карлу становилось все хуже. Иногда у него мутилось сознание. Мне было страшно с ним. А ночью снился Вилли — со своей грустной тревожной улыбкой. Я не могла спать, Вилли был моим богом, моей совестью. Поверьте, я не могла себе простить… Да, простить свою слепоту! Я вдруг увидела черную яму — в ней сидели мы. А Вилли даже мертвый был где-то наверху. Карл угасал. Он упорно цеплялся за жизнь. В полевом госпитале ему плохо ампутировали ноги: он их обморозил, и начали гнить кости. Требовалась срочная операция. Но сердце могло не выдержать. Оно едва слышно стучало в груди Карла. Мы начали ждать рокового конца.

Женщина выпрямилась, провела ладонями по своим щекам.

— Однажды, уже в разгар лета, Карл попросил меня надеть подвенечное платье. Я подчинилась ему. Платье хорошо сохранилось. Знаете, мы, немцы, любим аккуратность. Карл смотрел на меня. У него были будто чужие глаза, очень светлые. Таких глаз у него никогда не было. А я вспомнила Вилли. Его глаза. Вилли, мальчик мой! — Она всхлипнула и долго молчала. Так долго, что становилось уже трудно сидеть в этой напряженной, натянутой и давящей тишине.

«Сними, теперь я умру», — сказал Карл.

Но он прожил еще почти месяц. Хоронить приезжал Курт. Дома он пробыл десять дней — ему дали отпуск. Я с надеждой пыталась разглядеть в нем перемену. Нет, Курт был прежний. А я боялась смотреть на его руки — иногда представлялось, что они в крови. Я боялась прикасаться к его черному мундиру. К крестам, которыми наградила моего сына Германия. Иногда глубокой ночью, когда Курт спал, я подходила к его кровати и шептала молитвы. Я просила бога пощадить моих детей. Мне было жутко подумать, что я останусь одна. Совсем одна в этом страшном мире. На этой земле. В день отъезда Курта на фронт я увидела в его волосах несколько седых прядей. «Дети стареют, не увидев молодости», — подумала я.

Генрих с войны писал мне веселые, ребяческие письма. Мне было трудно поверить, что где-то там, в чужой стране, люди боялись моего мальчика. Потом он прислал мне фотографии, как они — наши дети — мучили других людей. Я слегла в постель. А потом Генрих прислал письмо. Это было письмо усталого человека. «Мамочка, мы делаем ужасы», — написал он. А передо мной все стояли глаза Вилли. И березовые кресты. Я понимала — это галлюцинация. Но было тяжело. Я жила как сумасшедшая. Сам город, казалось, был похож на крест. Генриха убили в сорок четвертом. «Ваш сын погиб геройски за „третий рейх“», — написало мне командование. Стояла очень холодная зима. Я мерзла в своей огромной пустой квартире. У меня пропал сон. Как привидение, я ходила по городу. Должно быть, я действительно походила на сумасшедшую. Однажды меня свезли в психиатрическую больницу. Но доктор сказал: «Она — мать, а теперь все матери сумасшедшие». Доктор был чем-то похож на Карла. Он все вздыхал. Я пришла домой. В замочной скважине виднелся лоскуток бумаги. Бумага была очень знакомая — такую присылали на Генриха. Не читая, я вошла в свою ледяную квартиру и села на кровать. Просидела так очень долго. Теперь я была одна. Утром пришли эсэсовцы, бывшие сослуживцы Курта. От них пахло шнапсом и сигаретами. Эсэсовцы принесли черный крест, которым посмертно наградила Курта Германия. Этот крест казался белым, березовым. И очень большим. Мне выдали денежное вознаграждение. Марки жгли мне руки…